– Ну, что-то должно было остаться..
– Вот и будет с него! Где он ещё такое увидит, а? В его Таганроге и такого нет. И вообще, уж если на то пошло, для того, которого мы реально обманули, это уроком станет – вперёд сначала будет думать и себе цену поймёт, своему времени и силам. Или к нам работать попросится, чтобы бригадиром быть, а нам неглупые бригадиры очень нужны! А тут уж он точно не прогадает, потому что в его Липецке пятизначные зарплаты только губернатор и прокурор получают. Так что нечего тут разводить! Мы, считай, благое дело делаем!
– Так ведь, понимаешь… Из десяти людей, что у нас отработало, девять больше не вернутся. Обманывая, обсчитывая, мы их ожесточаем, и когда они к себе домой возвращаются, то своим друзьям-знакомым рассказывают, как их обидели. А обидели где? В Москве. Кто? Москвичи. И те, которые нормальные, но просто доверчивые, наверняка ведь общаются с такими же, как и они сами. Поэтому со временем у нас действительно одно отребье работать будет, а провинциалы фигу в кармане на нас держать станут. Нет, я не хочу сказать, что из искры разгорится пламя, но ничего хорошего ждать не стоит точно. Понятно, что год-другой бизнес ещё существовать будет, но потом сойдёт на нет – с нами, как с МММ или Гербалайфом иметь дело иметь будут только окончательно поехавшие. Так что надеюсь, что в следующем году я всё же поступлю на бюджет и забуду об этой конторе, как о страшном сне. Нет, ты не подумай, я очень тебе благодарна, что вписал меня сюда, когда я с творческим заданием в МГУ провалилась, но сил моих больше нет.
– Ну, разве мог я сестру двоюродную ни с чем во Владикавказ отправить, тем более, что это я тебе благодарен должен быть, ведь после тебя процент беглых почти вдвое меньше, чем у других. Твоя красота и обаяние действительно многое решают. Видимо, они боятся тебя подвести. Думают, что это на тебе как-то отразится. Наивные.
– Вот поэтому я себя ещё гаже чувствую.
Николай Николаевич положил ей руку на плечо:
– Ну ладно, что ты. Так уж близко к сердцу не принимай – меньше года осталось, а там ты точно поступишь и гори оно всё огнём. Я ведь тоже отсюда на пенсию выходить не планирую и о карьере здесь не мечтаю, знаешь ли. Фортанёт – куда-нибудь получше впишусь, а нет, так я деньгу откладываю и уже сейчас, если что, могу пекаренку небольшую открыть. И ты в следующем году волноваться на экзамене не станешь, ведь уже обрастёшь в Москве друзьями и связями. И про нашу контору будешь вспоминать, как о страшном сне. Который закончился.
– Может, ты и прав.
Алана отломила длинной ложечкой кусочек тортика, отправила его в рот, прожевала:
– А ты знаешь, сегодня один отвахтовавший за расчётом приехал. От счастья, что всё закончилось, ошалел, и толком сказать не может – ни где работал, ни кто бригадир: с объекта на объект, говорит, дёргали. Одно что помнит – своего куратора. Но знаешь ли, Николай Николаевич, как он тебя назвал?
– Нет, как же?
– Коля Коля! То есть так и говорит, мол, я Коле Коле звонил, он мне и сказал, чтобы я в офис ехал.
Прежде, чем услышать своё прозвище, Николай сидел в позе римского патриция и его лицо выражало искреннее и высокомерное презрение. От такого лица рассыпалась бы пеплом любая гадость, которую смели бросить в него плебеи, а любая острота растворилась в тумане этих глаз. Нет, то, что сам он Коля, что ещё можно было стерпеть, что отец его тоже Коля – это задевало, но невыносимо было понимание того, что и дети его тоже будут Колями и никогда не станут Николаями. Чудовищно, что это было правдой и сам он это с ужасом понимал. Получалось, что какой ты на себя вид не напускай, какой пиджак не надевай, в какой машине не езди, но циничным патрицием не станешь, не выйдешь в принцепсы ухмыляющиеся, а так и будешь самым слабым и ненужным звеном в цепи. Которое в случае чего порвут первым.
– Знаешь, Лан, надо мне как можно скорее открывать свою пекарню, пока чего не вышло.
Кофе был допит, десерты съедены. Уходя, Николай Николаевич расплатился картой. Алана завернулась в свой серый плащ. Ей было зябко.
***
Рядом с Сергеем, в параллельном ряду вагона электрички, у окна сел основательнейшего вида батюшка – в рясе, с окладистой бородою и ящиком для пожертвований на широкой басовитой груди. Был батюшка телом крепок, глазами улыбчив и щеками почти что ал. Всем своим видом он внушал уверенное к себе почитание и послушание.
Поезд тронулся. Под мерный стук колёс в окне проплывали заборы из профнастила, бетонные эстакады и остовы брошенных тракторов. В вагон вошли два охранника, похожие на злых Чука и Гека, следом за ними впорхнули две девушки-контролёрши. Чук, встав у дальней от Сергея двери, сложил руки на поясе, а Гек, пружинисто пройдя сквозь весь вагон, перекрыл от несанкционированных передвижений ближнюю дверь. Ноги на ширине расставленных плеч, руки заведены за спину, усталый и презрительный взгляд в сторону. Где-то позади Сергея ласковый, но холодный, как оттепель в конце февраля, мужской голос устало произнёс: