«Говорят, что в Москве все пути открыты и из грязи в князи тут проще выйти, чем в провинции. Некоторым удаётся. Единицам. Десятки тысяч оказываются обманутыми и озлобленными – и либо остаются пахать за копейку на изогнутых московских улицах, либо возвращаются на свои малые родины, где потом хают Москву почём зря».
Мимо пролетело ярко-синее здание вокзала и радикально треугольной крышей, под которой большими буквами было написано название станции: «Воронок». Сергей же всё глядел в окно:
«Да и изначально в Москву едут люди неудовлетворённые и недовольные. Объективно они недовольны, как в своё время Ломоносов, которому тесно в своих Холмогорах было, или это просто истерички из пгт – не так уж и важно. Важно то, что они везут с собой самих себя. Поэтому на улицах этого города столько недовольных людей, ведь сколько на одного Ломоносова приходится истеричек? Тысяча? Миллион?
В Москве, конечно, больше места для манёвра. Тут есть, где себя показать и если ты спортсмен, художник, музыкант, артист или политик, то пожалуйста: Лужники, ВДНХ, Большой и Малый театры, цирк на Цветном бульваре… Но таких вот уникумов надо человек двести на десять лет, а в Москве живёт двенадцать миллионов… Вот и думай, сколько тут людей играет на рояле, сколько этот рояль таскает, а кого на это действие даже посмотреть не пустили».
Улыбающаяся, но замученная проводница очень доброжелательно предложила купить чего-нибудь в дорогу. Обречённо скосилась на чашку чая в руках Сергея. Сергею стало жалко её, поэтому он купил какой-то модный пакетик с кофе, который был одновременно и молотый, и растворимый. Бразильский. Залпом выпил остывший чай, заварил кофе и стал ждать:
«В Москву вас приманит вся мощь широких проспектов, миллионы огней, небоскрёбы до неба, широта площадей – квинтэссенция русского духа! На самом деле, если говорить о русской мощи, то гораздо более неизгладимое впечатление оставляет в душе ледоход Волги. Или молчаливые в закатном солнце хребты полярного Урала. Или раскинувшаяся во все стороны бесконечная степь, а над нею – высокое звёздное небо августа, перед которым чувствуешь себя малой песчинкой, вовлечённой во вселенский круговорот мироздания. А в Москве неба ты толком не увидишь, звёзды на башнях тут зажигают строго по команде, все площади перегорожены, а могучие широкие проспекты стоят в пробках».
Когда Сергей допил растворимо-заварной напиток, то кофейная гуща на дне чашки предрекла ему что-то равномерное и светло-коричневое с удивительно резким запахом:
«Единственное, чем ценна Москва – она чистилище, пройдя сквозь которое можно понять, чего тебе действительно от жизни надо и на что ты годишься. Типа как покинуть зону комфорта. Но стремиться перебираться сюда для того, чтобы зацепиться любой ценой – удел слабых духом людей-паразитов, боящихся вернуться домой с поджатым хвостом, которые думают, что если они будут сосать кровь из медведя пожирнее, то и сами будут жирными медведями. На самом же деле, такие люди как были вшами у себя на родине, так ими и остаются. Но только с медвежьим гонором, который очень не идёт паразитам. Поэтому полезно съездить в Москву пошабашатить. Хорошо, что моя шабашка закончилась».
Сергей накрылся простынёй, лёг на бок, спиной к проходу и лицом к стенке, головой по направлению движения поезда. Подогнул ноги и уснул сном школьника, который сдал последний экзамен и теперь ему осталось только получить аттестат на выпускном вечере. Последнее, о чём он подумал прежде, чем уснуть, было то, что поскорее бы Киров отказался от московского времени и перешёл на местное, чтобы жить по-своему. Из-за московского времени слишком рано темнает.
Поезд делал остановку во Владимире.
Глава XI
22.11.201… года. Киров.
Осенняя ночь. Полная, ярко-жёлтая, почти оранжевая луна освещает голые стволы сиротливых осин. Палые листья наполняют воздух медвяным запахом, где-то неподалёку журчит широкий ручей. Я, пригибаясь, продираюсь сквозь осиновый лес и как траву раздвигаю своими длинными и сильными пальцами деревья и гибкие стволы податливо подчиняются, потому что я неотъемлемая часть всего того, что есть и происходит вокруг. Моя левая нога короче правой, поэтому со стороны может показаться, что я хромаю, но на самом деле идти мне удивительно легко. Звук моих шагов одновременно мягкий, как зелёный мох на торчащей среди заболоченной полянки кочки, глухой, как покрытый браслетом ложных опят берёзовый пень, но и бессердечно резкий, как вырываемое бурей с корнем старое дерево, которое, падая, громит собою молодую поросль, но и нежный, как бельчонок со спелой земляничкой в передних лапках. Звук моих шагов – звук леса. Он никогда не прекратится.