Но каково было изумление и потрясение умов олонецких жителей, когда вновь последовало невероятное, неоспоримое своей действительностью, новое событие.
Государь требовал немедленно воеводу в Санкт-Петербург и назначал его прокурором Адмиралтейской коллегии.
Дело было простое и обычное для царя Петра Алексеевича, любящего размах, широту и необычные назначения. Как-то государь заметил в Адмиралтейской коллегии несогласие между сановниками. Чернышевым и Крейцем и решил, что обстоятельство это нисколько не способствует делу. В эту минуту царю и угодно было вспомнить про олонецкого воеводу. А вслед за этим не замедлил последовать и высочайший указ в Олонец.
Однако столь обычное и простое для государя дело в олонецких палестинах приобрело особенное сияние и блеск. И в лучах этого сияния славы купался не только сам воевода, но и все граждане Олонца. И что было неожиданнее всего — более всех возрадовались назначению и выбытию воеводы приказные и копиисты воеводской канцелярии. Они с превеликим рвением собирали своего патрона в дальнюю дорогу.
И когда воевода в скором времени тронулся в путь, то за его обозком долго следовали горожане и шумливые ребята, посылая самые благие пожелания и напутствия. А в олонецких церквах усердно трезвонили во все колокола, возвещая окрестным весям о начале необычайного возвышения отбывающего воеводы.
С веселыми и безмятежными думами ныне бывший олонецкий воевода прибыл в Санкт-Петербург и был принят государем. Благословляя олонецкого бородача на прокурорское поприще, царь сказал ему:
— Старик, я желаю, чтобы ты и здесь был столь же виноват, как и в Олонце, и, не принимая никаких ссорных объяснений, мирил челобитчиков. Ты ничем столько не услужишь мне, как тем, если поселишь между ними мир и согласие.
Воевода, а ноне прокурор Адмиралтейской коллегии, бухнулся государю в ноги и поклялся вести дела так, как то практиковалось им в Олонце.
Старик честно сдержал свое слово. Тихий и не менее осторожный, он исподволь забирал силу. Не прошло и года, как в Адмиралтейской коллегии и все причастные к делам ее ходили под недремлющим прокурорским оком. Ссоры, дрязги, наушничества — все отходило в прошлое, а вместе с тем стан прокурора заметно округлился, на лысой голове появился пышный парик, и, что всего удивительней, бывший воевода распростился со своей дремучей бородой, и его подбородок был тверд и чист, как добрая пятка. С приобретением дородства одно не изменилось, в этом человеке — глаза простодушные и добрые и вместе с тем почему-то нелюбимые и здесь сослуживцами. Подьячие, писчики и прочие приказные и тут недовольно хмыкали про себя: «Хитер, лиса старая!»
А между тем казалось, кому как не им следовало радоваться безмятежной радостью. Канцелярия пустовала, за столами одолевала от безделья сонная одурь: не скрипели писцы гусиными перьями, не изводили зря бумаги и чернил. В обширных потемневших шкафах крысы догрызали последние старые дела, а новых не предвиделось. Все дела челобитчиков вершил сам господин прокурор. Он зазывал их к себе в горницу, где на столе, крытом зеленым сукном, поблескивало петровское зерцало. И никто не знал, как мирил жалобщиков старик. Но только они уходили молчаливые и больше не препирались и не появлялись в канцелярии.
Все шло во славу божию и к благоденствию старого прокурора хорошо и гладко. У старика на «Невской прешпективе» появился дом, и он был, как полная чаша, наполнен до краев сытостью и благосостоянием.
Но всему бывает предел, и как часто сколь несправедлива и изменчива к человеку бывает фортуна! Эта жеманная и шаловливая капризница, осыпавшая дарами и вниманием олонецкого воеводу, также внезапно и коварно охладела к нему и повернулась спиной.
И тут пришло несчастие. И оно прогремело, как гром среди ясного голубого неба.
Спустя несколько лет после назначения олонецкого воеводы прокурором государь неожиданно вспомнил о нем и решил проведать, как идут дела опекаемого им. Как-то внезапно, как и тогда в Олонце, в одно чудесное утро он появился в Адмиралтейской коллегии. И почти ничего не изменилось в поведении монарха. Он добродушно обласкал прокурора и, как в былые годы, спросил:
— Ну, старик, сказывай, сколь и какие есть у тебя в канцелярии челобитные?
Прокурор смиренно склонился перед государем и сказал:
— И опять я виноват, ваше величество. Никаких челобитных я не принимаю, а склоняю всех на мир, и та метода, всемилостивейший государь, нашла свое пользительное применение и здесь.
Государь возрадовался, засиял:
— Добро, добро, друг.
И он крепко облобызал старика.
Однако царь изволил обойти канцелярию, все осмотреть. И сам убедился, — в горницах стояла тишина, да в шкафах белели остатки бумажной трухи старых Дел, изъеденных крысами.
Царь спросил подьячего, уныло смотревшего на него:
— Выходит, старик все дела кончает один?
— Один, один он вершает, государь-батюшка, — поклонился подьячий и снова стал нем как рыба.
Государь премного остался доволен найденными порядками и собрался уходить.
Но тут произошел большой конфуз.
Царь перешагнул порог приемной и опешил. Перед ним на коленях стояла шеренга подьячих, копиистов и служителей Коллегии и со слезами смотрела на него. Были они все худущие, остроносые и обшарпанные. Рыжий подьячий подполз на коленях к царю и протянул бумаги.
— Это что? — изумился Петр Алексеевич.
— Челобитная, всемилостивейший государь. Жизни не стало — ложись и умирай. Казни, но выслушай, государь, нас, презренных слуг твоих…
Из-за царского плеча выглянуло лицо прокурора; подьячий поперхнулся и вдруг смолк. Но царь понял; он быстро обернулся, сгреб прокурора за плечи и вытолкнул в дверь:
— Уйди, уйди, старик!
После этого государь принял от подьячего челобитную, но пожелал немедленно выслушать живую речь.
— Говори истину, инако скулы сворочу! — пригрозил царь.
Подьячий затрепетал, но выложил всю правду:
— Ведомо вашему величеству, что мы — служилые людишки — получали, и досель також, подлинно ничтожное жалованьишко, да в сроках выходит не малое утеснение. Год, а то и два и три, всемилостивейший государь, не видим подчас того жалованьишка. И тем жалованьишком пропитаться нам с домашними своими невозможно, отчего пришли мы в великое оскудение и нищету.
Царь побагровел и гаркнул:
— Ну и что ж? Я и сам на малом жалованьишке сижу, — он махнул полой вытертого кафтана, и все заметили на нем заплаты. Однако государь прикрикнул:
— Что ж удумали?
— Великий государь, — со слезой в голосе продолжал подьячий. — Не на то мы в обиде, что жалованьишко скудное и не в срок доходит, а о том кучимся, что житья нам от прокурора не стало. Ранее все мы понемногу дела вели и прибыток малый имели, а ноне наш старик охулки на руку же не кладет, всех челобитчиков ведет к себе в горницу, мирит и весь улов себе забирает.
— Как! — вскричал государь.
— Истинно так, — ударили лбом все подьячие и копиисты. — Истинно один, ненасытен он!
По лицу Петра Алексеевича прошла судорога, он потемнел и вдруг ринулся в прокурорскую горницу.
Что там произошло, никто не ведал.
Спустя малое время государь выбежал из горницы. Глаза его пылали гневом. И он зычно кричал на всю Адмиралтейскую коллегию:
— Был один, и тот, окаянный, оконфузился!
Царь сел на двуколку и умчал.
А спустя три дня бывший прокурор с большим конфузом вернулся на покой в родные пенаты, в преславный город Олонец…
1944
Медвежья история
Экзекутор Первого департамента Правительствующего сената, внезапно возвысившийся пиита Гавриил Романович Державин по невоздержанности своего характера изрядно повздорил с генерал-прокурором князем Вяземским и вынужден был выйти в отставку. При этом автор нашумевшей оды «Фелица» проявил немалую амбицию: прошение об отставке он, минуя своего начальника, подал через Герольдию непосредственно государыне Екатерине Алексеевне. К удивлению сенаторов, Гавриил. Романович не только получил отставку, но ему немедленно сообщили весьма многозначительные слова государыни.