— Зажарить еще пару, накормить купца!
Зажарили еще пару, наелся Епишка, опять спать… Проспался, улыбается:
— Ну, может, и сжалитесь, отпустите к царю-государю Петру Федоровичу, сами видите, тороплюсь, да и не выгоден вам такой постоялец. Напился, наелся, спасибо вам; пора и честь знать… На обратной дороге заеду, пяток — другой гусачков доем… Ась?..
«Ну и брюхо, — диву дался капрал. — Этакое чудо не грех и атаману Прохору Нестерову показать».
Атаман Нестеров с человек полторы тысячи и при пятнадцати орудиях окружал в ту пору Дал матов Успенский монастырь. Монастырь тот был обнесен кирпичной стеной со шпицами и амбразурами в два ряда и отверстиями для боя из мелкого ружья, и это задержало восставших крестьян.
К нему-то и собрался в поход капрал Матвей Евсевьев. На дорогу он приказал зажарить трех добрых гусаков и накормить Епишку.
Как ни жадничал Епишка, как ни силился, а умял только двух с небольшим. Пузо раздулось, глаза на лоб полезли, и нечем Епишке дышать: под грудями сперло. До возка не смог дойти сам Епишка. Отнесли на руках и уложили в сани.
— Эх, какая досада! — сожалели мужики. — Гусей пожрал, да отлежится в пути-дороге, а там, глядишь, уговорит атаманов…
Делать нечего, — отпустили в дорогу…
Дорогой Епишка еще двух гусей стребовал и умял.
— Эх, прорва! — удивлялся капрал.
Оно, правда, в поле мороз трещал, а от еды да жадной натуги на лбу Епишки пот выступил…
Всю дорогу купец икал да стонал под шубой. Под самым Никольским, что недалече от Далматовского Успенского монастыря, обоз задержали пугачевские дружины атамана Нестерова. Сам атаман встретил подорожных. Обнялся он крепко с капралом Матвеем Евсевьевым.
— Сколько лет, сколько зим! Как твои дела?
— Поймал я гуся, да диковинного, — похвалился Евсевьев.
— Покажи, — стал просить атаман.
— С приятным удовольствием, — согласился капрал.
Они подошли к возку, где, зарывшись в шубы, лежал Епишка.
— А ну, вытряхнуть! — приказал капрал своим приближенным.
Тряхнули мужики шубы, а из них вывалилось застывшее тело Епишки. Прикончился под шумок Епишка от жадности.
1936
Необыкновенное возвышение Саввы Собакина
1
Лейб-медик Фукс приходил в отчаяние от нескрываемого пристрастия государыни Елизаветы Петровны к тяжелой и обильной пище. Матушка царица любили щи, буженину, кулебяку и гречневую кашу, отчего стан императрицы грузнел, расплывался, давала о себе знать и изрядная одышка: возраст государыни был почтенный. К этому Елизавета Петровна и в другом попирала медицинский регламент Фукса. Она ложилась почивать только на рассвете. По опыту своих царственных предшественников государыня превосходно знала, какие неприятные неожиданности иногда сулит ночь императорским особам. Окруженная верными придворными женщинами, служанками, чесальщицами пяток, государыня проводила ночи в тихой беседе.
Эти два обстоятельства — обильный обед и бессонная ночь — делали особенно приятными минуты послеобеденного отдыха. Горе тому, кто бы нарушил сладостный покой императрицы!
Однажды, в знойную июньскую пору, государыня Елизавета Петровна изволила по обыкновению отдыхать.
На берегу царского пруда, в синеватой густой тени векового дуба камер-фрау разостлали ковер. Полулежа на шелковых подушках, ее величество сладко дремала. После обильной пищи и небольшого возлияния венгерского государыню одолевало легкое опьянение. Хотя стояла несносная жара, но с прудов обдавала прохлада. Покрытая шалями, государыня почивала. Фрау веером отгоняла от нее докучливых мух. Окружающие царедворцы хранили благоговейное молчание.
В эту столь возвышенную и благостную минуту вдруг совершилось неслыханное и непозволительное. Камер-юнгфера, усердно отгонявшая мух, неожиданно стала морщить свой припудренный носик и вдруг громко чихнула.
К ужасу всех, государыня открыла глаза, и рука ее потянулась к туфле. Быть камер-юнгфере битой по щекам! У царедворцев остановилось дыхание от страха.
Но в этой напряженной предгрозовой тишине за оградой дворцового парка внезапно раздался звонкий и чрезвычайно сладенький напев:
— Све-жа-я те-ля-ти-на!
Все с великим гневом устремили взоры на ограду, за которой с ношей на плечах шел молодец-разносчик. Гофмаршал покраснел, как индюк.
— Какая дерзость! — возмутился он и устремился вперед, но ее величество изволила благосклонно остановить его:
— Ах, оставьте!
Государыня приподнялась и напрягла слух. Разносчик, словно в угоду ей, стал повторять свой призыв к покупателям:
— Све-жа-я те-ля-ти-на! Све-жа-я те-ля-ти-на!
— Какой превосходный голос! — мечтательно вздохнула императрица.
Она обожала вокальное искусство и всех, обладавших голосом, весьма жаловала. Даже те, кто имел хоть малейшую склонность к пению, особо отмечались.
Придворные, следуя примеру государыни, угодливо стали прислушиваться.
— Сколь превосходный тембр, — повторила с умилением государыня и приказала: — Гофмаршал, озаботьтесь сию же минуту пригласить его ко мне!
Разносчика немедленно догнали и доставили в парк. Узнав, что перед ним государыня, молодец упал на колени и взмолился:
— Пощади, царица-матушка! Видит бог, телятина свежая.
— А ты пропой, какая телятина, — благосклонно улыбнулась императрица.
Молодец растерянно оглянулся на придворных, те подталкивали, ободряли его:
— Пой, орясина! Ну, пой, дурень…
«Господи, спаси меня и помилуй», — подумал молодец, глубоко вздохнул и во всю силу своих обширных легких грянул:
— Све-жа-я те-ля-ти-на!
— Сколь восхитительно! — умилилась государыня. — Гофмаршал, сего певуна извольте взять в поставщики для моей кухни.
У разносчика подкосились ноги, он бухнулся в землю:
— Матушка государыня, облагодетельствовать изволили!
Лакеи отвели молодца в гофинтендантскую контору, и там он назвался Савкой Собакиным. Гофинтендант склонил перед ним голову:
— По указу ее величества будем числить вас, сударь, в поставщиках императорского двора. Льстим себя надеждой отныне питаться отменно свежей телятиной.
Гофинтендант выложил перед Савкой горку червонцев:
— Извольте задаточек, сударь.
Савка жадно сгреб их.
— Премного благодарен, ваше сиятельство. Уж будьте покойны, телятину доставим отменную.
Облагодетельствованный не чуял под собой ног: «Шутка ли, поставщик двора ее императорского величества! Уж не морок ли то?»
Но червонцы в тугой кисе подтверждали счастливую перемену.
Молодец Савка Собакин недавно пешком пришел в Санкт-Петербург из своего родного городишка Осташкова, Тверской губернии. У него было родительское благословение да полтина в кармане. В столице малец упросился в артель и стал разносить по улицам телятину. Счастливец Савка к вечеру явился в артель и поклонился старосте:
— Времена ноне пошли, батюшка, невиданные; я жар-птицу, счастье свое, за хвост сграбастал. Отныне, батюшка, ты мне не указчик, а я тебе не холоп.
Бородатый староста ощерил пасть, прищурил лукавые глаза:
— Он как, ишь ты! А ну, дыхни, окаянец!
Савка, не смутясь, подошел к артельному старосте и дыхнул.
— Ишь ты! — весьма удивился мужик. — И не пахнет брагой!
Молодец присел к столу и загоготал на всю горницу:
— Не унюхал, кто я, то-то! Был Савка-разносчик, а ноне поставщик ее величества государыни-матушки Елизаветы Петровны. Он как! Чуял?
Артельный староста опасливо покосился на дверь:
— Братцы, рехнулся парень! Эх, Савка, Савка…
Но молодец, не долго думая, достал кису и со звоном высыпал на стол добротные червонцы.
— Он как, Савка!
— Ограбили! — ахнул артельный староста и заорал благим матом: — Караул! Детушки, вяжите разбойника!