В кабинете Джуди зазвонил телефон.
Телефонистка сказала:
— Миссис Ферроу, вас просит мистер Свердлов. Соединить?
У нее участился пульс, сама не заметив этого, она прижала руку к левой груди, и жест получился комичный, как у актрисы, играющей в мелодраме.
Когда в субботу в ее квартире зазвонил телефон, она была готова услышать его голос. Когда этого не произошло, она подумала, что он уже никогда не даст о себе знать. Звонка в офис она никак не ожидала.
— Миссис Ферроу? Соединить вас?
— Да, — сказала Джуди. — Спасибо.
По телефону его акцент был еще заметнее.
— Хэлло, — сказал он. — Как ты?
— Прекрасно, — ответила она. — А ты?
— Тоже все прекрасно. Ну что, так и будем повторять это до конца разговора? Я хочу тебя видеть. Поужинаешь со мной сегодня вечером?
Она не ответила. Лодер сказал ей: «Он свяжется с вами. Обещайте, что поставите меня в известность, как только это произойдет».
— Нет, — сказала она. — Мне кажется, нам не следует делать этого. — Ей даже в голову не пришло придумывать повод для отказа.
— Так. У тебя побывали гости?
— Да, как ты и говорил.
— И ты боишься прийти? — Услышав его голос, она так отчетливо представила его себе, словно он находился рядом в комнате.
— Вовсе нет. Чего мне бояться?
Она снова подумала про Лодера. Услышала, как засмеялся Свердлов.
— В таком случае встречаемся, когда ты закончишь работу. Во сколько это будет?
— Шесть, шесть тридцать. Но ты уверен, что это не глупо — для тебя, я имею в виду?
— Совсем не глупо, — сказал он. — Даже совершенно необходимо. Давно не дразнил тебя. С той субботы мои уик-энды — смертельная скука.
— И мои тоже. — Ее губы сами растянулись в улыбке. — Где ты будешь?
— В машине, за углом Девяносто восьмой улицы. Ровно в шесть тридцать.
— Хорошо. В шесть тридцать.
Он не простился. Телефон замолчал. Он просто повесил трубку. Мгновение она не вешала своей. Дверь ее комнаты оставалась приоткрытой. Нильсон, должно быть, слышал все, что она сказала. Вряд ли он что-нибудь понял. Она зашла в его кабинет и начала стенографировать.
Павлу Ильичу Голицыну перевалило за семьдесят. Он родился на Украине на шестом году царствования последнего царя. Его прадеды были крепостными, деда освободил манифест либерального самодержца Александра II, которого революционеры отблагодарили, подорвав на бомбе. Грязная халупа Голицыных находилась в деревушке, расположенной в поместьях князя из Москвы, которого здесь никто и в глаза не видел. Как рассказывал детям отец Голицына, в громадном дворце, окруженном сотней гектаров парков и садов, никто никогда не жил. Князь владел землей, а до него отец князя владел людьми, которые обрабатывали эту землю. В деревне была школа, в которую ходил Павел, — в отличие от большинства сверстников, он захотел учиться. Начав работать подмастерьем столяра в имении, он уже умел читать и писать. В семье было восемь детей, все светловолосые коренастые украинцы, веселые и независимые, босоногие и привыкшие к полуголодной жизни. Зимой, когда Павлу было двенадцать, умерли сестренка и двое братьев, лекарств не было, в доме не нашлось даже одеяла согреть умирающую девочку. Мать молилась на коленях перед грубо намалеванной иконой Николая Чудотворца. Сын наблюдал за ней. Часто, когда вся семья опускалась на колени, он оставался стоять, смотрел на них и думал, неужели этот кусок дерева с одинаковым на всех иконах лицом умершего святого может спасти им жизнь. Когда они умерли, Павел Голицын окончательно пришел к атеизму. Он это не афишировал, лучше было не распространяться по поводу того, что всеобщая покорность народа царскому произволу — результат беспощадной тирании, или того, что потусторонняя жизнь, которую обещает православная церковь, — просто сказка.
Он учился плотницкому ремеслу и в свободное время читал книжки, взятые у школьного учителя. Он читал все подряд, изо всех сил стараясь набраться знаний. Ему исполнилось уже четырнадцать лет, когда однажды летом приехала полиция и арестовала учителя и его жену. У них в доме нашли множество революционных книг и брошюр и у всех на глазах сожгли. Однако книги, которые учитель давал Голицыну, не нашли. Он завернул их в парусиновый мешок и спрятал в канаве за домом, где книги пролежали целый год. Прислали нового учителя, невежественного старика, который с трудом разбирался даже в учебниках. Крикливый неряшливый пьяница меньше всего был способен воспитывать в молодом поколении революционный дух или независимое мышление. Эту миссию взял на себя Павел Голицын, а тем временем молодого учителя приговорили к двенадцати годам каторги в Сибири. Их с женой били кнутом после ареста, и жена умерла до суда. Но в те первые годы Голицын держался с крайней осторожностью. Он не страдал безрассудством, которое привело многих его соратников в застенки царской охранки. Голицын не рисковал, не видя смысла в жертвенности, когда нужно было переделать такую уйму работы и когда вокруг так мало образованных людей, которые могли бы ее осилить. Он был революционером, во всем старавшимся подражать своему кумиру, Ленину, одним из самых больших достижений которого явилось то, что в самый бурный политический период он провел в тюрьме только четыре года. Когда разразилась война с Германией, революционная лихорадка поутихла. В первый год естественный патриотизм народа поддерживал войну и заставлял людей мириться с ужасными потерями, преступной неразберихой и потрясающей бездарностью правителей. К тысяча девятьсот семнадцатому году моральное состояние армии упало чуть не до нуля, ходили слухи, будто правительством крутит императрица, немка по происхождению, число убитых и раненых достигло астрономической цифры, не хватало оружия и боеприпасов. Армия сбросила царя с трона и повернула с фронта домой. Среди вожаков Волынского полка, который тогда входил в гарнизон Петербурга, находился и Павел Голицын. Солдаты полка перестреляли офицеров и с красными флагами присоединились к революционным толпам на улице.
Через сорок пять лет он стал генералом, одним из последних большевиков революционного времени, пережившим все чистки; его осторожность и осмотрительность сохранили ему жизнь в годы сталинского террора. Он остался несгибаемым, убежденным в том, что в идеологической войне можно победить, только физически уничтожив противников, и что компромиссы играют на руку капиталистам. Он мало изменился по сравнению с тем семнадцатилетним юношей, который привязал к штыку красный флаг и повел за собой толпу по петербургским улицам, чтобы изменить ход мировой истории. Постарев, он по-прежнему думал и чувствовал, как думал и чувствовал в те далекие годы. Слепым подчинением воле партии он напоминал прадеда, крепостного, для которого законом было слово князя.
Всеми фибрами души он ненавидел Федора Свердлова, считал его одним из самых опасных людей в разведке, человеком, зараженным западным влиянием, сторонником компромисса и мирного сосуществования. Сам Голицын работал в ЧК с тысяча девятьсот девятнадцатого года и с ревнивым усердием — кроваво и безжалостно — подавлял контрреволюцию. Свою работу он считал призванием и беспрекословно следовал бериевским приказам. Ему никогда не приходило в голову, что он поддерживает такой же бесчеловечный режим, как тирания, против которой он выступал, участвуя в революции.
И при всем этом в нем сохранилась одна черта, благодаря которой он уцелел на своем посту после падения Берии. Он никогда не шел первым, не был вождем, чьи амбиции вызывают подозрения и обращают на себя внимание. Его вполне устраивала работа под руководством Федора Свердлова, имеющего блестящую репутацию и весомые заслуги времен венгерского восстания. Выступая против Свердлова, Голицын не преследовал личной выгоды, пойти против непосредственного начальства его вынудило политическое отступничество Свердлова, и Голицын совершил то, о чем не мог и подумать раньше. Он решил обо всем доложить в Москву.