Она встала и пошла через холл. Я последовал за ней.
— Не нужно быть американцем, чтобы…
Я протянул руку к дверной ручке. Она, затаив дыхание, спросила, указывая на мою ладонь:
— О! это сделал Джонни?
Засохшая кровь обрамляла следы его зубов. Я давно об этом забыл.
— Ничего серьезного, — сказал я и распахнул перед ней дверь. Слабое красное свечение от потухающего огня наполняло темную комнату чем-то таинственным.
— Но все равно нельзя этого так оставлять! Погодите…
Она быстро спустилась вниз в холл через заднюю дверь, и вскоре вернулась с небольшой аптечкой в руках.
— Что вы могли подумать о нем! И о нас тоже!
Она нажала плашку включателя на стене. Вспыхнули Две лампочки и загорелись рассеянным желтоватым светом.
Кабинет был небольшой, стены его были выкрашены в белый цвет и отделаны панелями старого красного дерева, сильно почерневшего от времени. Парчовая золотистая штора закрывала единственное французское окно. Такой же была обивка стульев. Березовая головешка тлела в жаровне под белой каминной доской. Вероятно, этот кабинет принадлежал Эрику Стоктону. На его рабочем столе у окна в живописном беспорядке лежали записи и рукописи. На полках против камина стояли всевозможные книги, иные были в дорогих кожаных или сафьяновых переплетах, иные в броских бумажных обложках, — это были полки преданного литературе человека, которого больше интересовало содержание книг, чем их переплеты. Может, именно здесь он написал горькую повесть о любви «Кончается музыка»? Или этот превосходный анализ бизнеса под названием «Грязное дело»?
Имена некоторых из авторов книг на полках меня удивили. В частности Марджори Блисс. В литературном мире она была тем, чем не был Эрик Стоктон, — уныло сентиментальной, с припадками дурманящего оптимизма, показной скромностью и глупостью. Она не писала книги, — она сюсюкала, как это делают некоторые писатели-женщины, и публика все это проглатывает. И та же публика позволяет книгам Эрика Стоктона, отличающимся проникновением в самую суть предмета, легкой ироничностью, невостребованно пылиться на полках.
— Садитесь, пожалуйста. И дайте мне вашу руку.
Прикосновение руки Алисы было нежным и приятным, но раствор йода ожег ранку, что навело меня на мысль о тех настоящих ранах, которые мне приходилось видеть в жизни. Теперь установился мир, и мы уже не можем принимать все это так близко к сердцу.
— Джонни с каждым днем становится все хуже, — сказала она, тяжело вздохнув. — Он никогда себе прежде ничего подобного не позволял!
Когда она склонилась над бинтом, перевязывая мне руку, пламя камина позолотило волоски, выбившиеся из ее прически, линию щеки и подбородка. Боже, как давно я не сидел, так уютно устроившись у камина, с девушкой, держащей мою руку в своей…
Но ее мысли были далеки от моей персоны.
— Вы, если можно, не говорите об этом дяде Эрику. Он ужасно рассердится на Джонни, и это расстроит тетушку Франсес. Ей и так пришлось немало пережить.
Пальцы ее, завязывающие бинт, дрожали. Только сейчас я осознал, какое нервное напряжение ей приходится испытывать. Но она не выдавала себя ни голосом, ни выражением лица.
Она отпустила мою руку, и уютная иллюзия интимности улетучилась.
— Благодарю вас. Конечно, я ни слова не скажу об этом вашему дяде, если вы этого хотите. Но вы уверены, что для Джонни будет лучше, если его родителям станет известно все о нем? Ведь ему нужна помощь, от кого бы она ни исходила.
Она медленно, не спуская глаз с огня в камине, ответила:
— Значит, вы считаете, что мы к нему дурно относимся?
Я удивленно посмотрел на нее.
— Вы полагаете, — сказала она, принимаясь внимательно изучать мое лицо, — что мы ничего не знаем обо всех тех сплетнях, которые о нас здесь распространяют? То, о чем многие думают, когда мальчик убегает из дома три раза за четыре недели? Теперь уже четыре… Что-то здесь не так либо с ним, либо с нами. Вы видели Джонни. Не вызывает сомнения, что он вполне нормальный мальчик, но, вероятно, он чего-то… боится. Чего же? Чего он опасается? Кого? Кроме нас, членов его собственной семьи? А все вокруг уверены в одном: будто мы его терроризируем.
Я собрался с мыслями.
— Я так не думаю. Как, впрочем, и лорд Несс. Я случайно оказался вместе с ним на борту самолета, и он рассказал мне кое-что о Джонни.
— Ах сколько людей считают, что мы его портим. Я уверена, что такова точка зрения лорда Несса и его дочери. Все это ужасно скверно, не так ли? Нас хотят представить глупыми, жестокосердными людьми. Но что бы они о нас ни думали, портим мы его или терроризируем, — все они уверены, что мы виноваты в его побегах. Но только это не так. Мы к нему относимся совершенно нормально… Мы так же сбиты с толку, как и все прочие. Чего же он может бояться?
— Он признается, что чего-то боится?
— Нет, не признается. Но это не меняет сути дела. Он проявляет все симптомы человека, переживающего страх, причем постоянно.
Я кивнул. Я тоже видел страх в его глазах, когда он увидел, что на него направлен луч фонарика. Страх проявился и в его нападении на взрослого человека, и даже в том, что он не сразу решился позвонить в дверь. Побег — это всегда выражение страха в той или иной форме. Но что же перед нами в этом случае?
— Мистер Данбар, лорд Несс сообщил мне кое-что о вас только что при разговоре по телефону. Он сказал, что вы занимались проблемой детской преступности и написали несколько книг на эту тему. Скажите мне, пожалуйста, среди ваших пациентов не встречались мальчики, похожие на Джонни?
— Когда я работал в Нью-Йорке, более шестисот мальчиков, убегающих из дома, прошли через клиники, — ответил я. — Но все они не похожи на Джонни. Они были городские. Большинство из них — это жители трущоб.
— Почему же они убегали?
— Для этого было столько же причин, сколько и самих мальчиков: невнимание со стороны родителей, жестокое обращение, бедность, богатство, ревность со стороны младших братьев, постоянные ссоры между родителями. Известный писатель капитан Марриат в детстве убегал из дома несколько раз, — в результате отец отправил его странствовать по морям.
— Ни одна из этих причин не объясняет поведение Джонни, — с самым серьезным видом заверила она меня. — У него нет младших братьев. Дядя Эрик и тетушка Франсес никогда не ссорятся. Мы не богаты, но и не бедны. И Джонни не может пожаловаться на невнимание со стороны родителей или на жестокое с ним обращение.
Мне показалось, что такая идиллическая картина жизни Джонни в семье говорила о многом. Если чета Стоктонов никогда не ссорилась, то это — уникальный случай среди всех супружеских пар. Сама Алиса Стоктон намекнула о сути разногласий между матерью и отцом в отношении мальчика: дядя Эрик ужасно рассердится на Джонни, и это, конечно, расстроит тетушку Франсес.
Я решил задать вопрос, который давно меня беспокоил.
— Ходит ли Джонни в школу?
— Ходил, — ответила она, поглядев на свои руки, сцепленные на коленях. Я почти чувствовал, как у нее в голове зреет решение доверить мне что-то важное.
— Этим летом с ним занимается домашний учитель, — продолжала она. — Это француз, его зовут Морис Шарпантье. Видите ли, весной Джонни исключили.
Такое признание сильно усложнило дело. Частные школы не исключают учеников по пустякам и недостаточно веским причинам…
Может быть, выражение моего лица выдало мои мысли, так как она поспешила добавить:
— Его не исключили за серьезный проступок. Все за то же — за постоянное стремление убежать.
— Я знаю, что директора школ далеко не всегда называют родителям истинную причину исключения их чада. По крайней мере, такова практика в Америке, и мне кажется, что она существует и здесь, в Шотландии. Но если Джонни стремится убежать прочь из двух различных мест — дома и школы, — то этот факт лишь подтверждает мою гипотезу, что он бежал не от чего-то, а к чему-то… Сколько лет вашему мальчику?
— Четырнадцать. Он выглядит значительно старше.
— Не можете ли вы сказать, где он выучил приемы уличных драк?