Полковник еще раз зевнул, крепко зажмурил веки и потер пальцами мешки под глазами.
— Извини, Алексей, спать тянет, черт… Что ты спросил? А, Шкрябун? Да как тебе сказать… Вреда от него не жду, понятно?
— Вполне, — ответил я.
В эту минуту в дверь постучали.
Они пожали друг другу руки. Не слишком тепло, скорее по-деловому, как бывшие коллеги, встретившиеся, чтобы решить не самый приятный для обоих, но насущный вопрос. Ладно и так.
Контраст. Оба невысокие и плотные, но один умученный службой, припухший и вяловатый, другой — загорелый сельский житель, раздобревший от размеренной жизни на молоке, яйцах и овощах, заметно привыкший к крестьянской размашистости в движениях, но в эту минуту скованный, скрывающий нервозность под напускным спокойствием. Хоть снимай на видео и демонстрируй курсантам в качестве зачетного задания по курсу психологического портрета.
И было заметно, что они знакомы друг с другом. Мало того: очень хорошо знакомы.
— Слушаю тебя, Виктор Иванович, — сказал Максютов.
Шкрябун покосился в мою сторону.
— Прошу с глазу на глаз. Пусть он выйдет.
— Он останется. — Максютов зевнул. По-моему, чуть-чуть напоказ.
— Тогда разговора не будет, — отрезал Шкрябун.
— Значит, не будет, — равнодушно согласился Максютов, возвращаясь к столу.
Совершив полуоборот кругом, Шкрябун немного помедлил. Затем решительно пошагал к двери.
Словно напрочь забыв о нем, Максютов перебирал на столе какие-то бумаги. Неужели так просто позволит уйти?
Дурацкая мысль. Нет, конечно. Понятно без слов всем троим. Какими бы утопиями ни тешил себя этот отставник, Нацбез — это навсегда. Как диагноз не чересчур опасной при выполнении всех предписаний врача, но все же неизлечимой болезни.
Уже взявшись было за дверную ручку, Шкрябун повернул назад.
— На, отметь пропуск.
Максютов размашисто подписал бумажку. Пришлепнул печатью.
— Ну?
— Тебе не я нужен, Носорог, — сказал Шкрябун, называя моего начальника неизвестной мне кличкой и исподлобья глядя ему в лицо. Меня он, очевидно, решил не замечать. — Тебе мои наработки нужны. Ты их получишь, но под гарантии. Я тебя хорошо знаю и, представь себе, к неприятностям готов. Можешь приказать взять меня прямо здесь — архива не получишь.
Я искоса взглянул на своего начальника. А ведь точно, похож. Не наличием рогов и копыт, так комплекцией и, когда надо, неудержимым напором. Плохо расти кустом на его дороге…
Носорог — это о нем. Это от души. За глаза его у нас еще Дубом зовут, но тупость тут ни при чем. Образ твердокаменного служаки с полным отсутствием какой-либо чуткости — это да. Наверно, ему так проще.
— Принял, значит, меры? — Максютов едва заметно усмехнулся.
— А ты как думаешь?
— Ты мне тоже нужен, — возразил Максютов. — В одном ты близок к истине: ты мне нужен раз в сто меньше, чем твой архив. Но нужен и ты, представь себе такую странность.
— Ты готов выслушать мои условия?
— Условия? — Максютов пожал плечами. — А не слишком ли? Ну хорошо, назовем их, скажем, пожеланиями. Излагай, я слушаю.
У меня и то вертелась колкость на прикушенном намертво языке, но Шкрябун только глубоко вздохнул, покачал головой и, как видно, решил не спорить.
— Я возвращаюсь в органы в прежнем звании. Как ты этого добьешься, мне все равно.
— Только-то? — хмыкнул Максютов.
— Согласен работать под любым началом, хоть под твоим. Но формирую свою группу с прежней тематикой.
На месте Максютова я, наверно, повеселился бы от души над таким напором. Но он только пристукнул костяшками пальцев по столу и повторил:
— И только-то, спрашиваю?
— Что, мало?
— Да нет, хватит, — сказал Максютов скучным голосом в разительном несоответствии с содержанием. Будто читал вслух предельно нудную бумагу, какой-нибудь никому не нужный акт ревизии пуфиков и балдахинов на складах «Альков-сервиса». — Теперь слушай. Ты возвращаешься в Нацбез в прежнем звании, работаешь под моим началом и руководишь группой. Вытаскиваешь на свет божий своих паранормалов, кто еще жив. Более того: твоя выслуга не прерывается, ты получаешь денежную разницу за все время отставки плюс все надбавки и премиальные. Упоминание об отставке вымарывается из твоего послужного списка — будем считать, что эти годы ты выполнял важную аналитическую работу по заданию руководства. Устраивает?
Шкрябун непроизвольно сглотнул. Кажется, услышать это он ожидал менее всего.
Я, кстати, тоже.
— Ну и ну, — сказал он с прорезавшейся хрипотцой. — Тебе это под силу?
— Теперь — да.
— Давно ли?
Максютов помедлил.
— Недавно.
— Большую силу взял, — с ехидцей покрутил головой Шкрябун. — А все еще, поди, полковник? Не восстановили?
— С сегодняшнего дня снова генерал-майор. Пока.
Ну и ну, на этот раз подумал я, стараясь не упустить ни слова. «Пока» — это как же понимать? Завтра генерал-лейтенант?
Дела…
Впрочем, если философски поразмыслить, никаких особенных дел чудесного свойства пока не наблюдалось, эти стены помнили настоящие чудеса-юдеса. Пока было ясно только одно: где-то вовне случилось что-то из ряда вон, и мне, старательному гм… ослику, предстоит в этом участвовать, или я не офицер Нацбеза и не ослик, а гренландский тюлень. Промышленный шпионаж — побоку…
— Ну и ну, — еще раз сказал Шкрябун. — Поздравляю.
— Согласен?
— Согласен при одном условии.
— Не много ли условий, Виктор Иванович?
— Последнее. Ты даешь мне свое слово.
— Вот как? — По-моему, Максютов удивился. — А оно тебе нужно?
— На всякий случай. Когда-то я тебе верил. Может, тебе еще и сейчас можно верить. И копал под меня не ты, знаю… архангелом не был, но и друзей ради своей шкуры не топил. Короче: если обманешь старого наивного дурака, я хочу тебе потом в глаза посмотреть, Носорог.
— Как сказал, так и будет. Слово. — Только что Максютов был серьезен и вдруг широко улыбнулся. — Даю слово Носорога, Кайман. Доволен?
Шкрябун кивнул. Теперь улыбались оба.
— По рукам, подполковник?
— По рукам, генерал… товарищ генерал-майор.
— Отставить, Виктор Иванович. К делу — завтра, а сегодня без официоза. Пока не восстановили, буду тебе каждый день выписывать пропуск, а дрючить в случае чего буду как кадрового. Но завтра. Где переночевать в Москве найдешь?
— Не вопрос.
— Сутки на устройство личных дел тебе дать?
— Нет.
— Алеша, — повернулся ко мне Максютов, — сделай доброе дело, налей нам коньячку. Вон там, слева, дверца. Сам знаешь? Вот и молодец. Себе тоже налей, тебя наши дела прямо касаются.
Я выполнил просимое. В зеленом свете настольной лампы янтарная жидкость лгала, пытаясь казаться темнее, глубже и загадочней.
— А лимончика у тебя нет, генерал? — спросил Шкрябун, в ответ на что Максютов развел руками. — Что же ты? Непорядок.
— Будет тебе порядок, все будет. И бардака будет сколько угодно, только разгребай. И дело будет. — Он чуть приподнял бокал и добавил торжественно: — За дело. За успех. За НАШ успех.
— Прозит. Алаверды. Чтоб ты так жил.
Зря Шкрябун скалился и привередничал: коньяк оказался хорош и без лимончика. Не достигнув желудка, всосался прямо в пищевод.
Повторить Максютов не предложил, и я составил бокалы на поднос, а поднос затолкнул обратно в бар. Надо иметь к себе уважение, я не посудомойка.
— Спасибо, Алексей, — сказал Максютов и, тут же забыв обо мне, повернулся к Шкрябуну. — Ну, Виктор Иванович?
— То есть? — спросил тот.
— Ты меня знаешь, но и я тебя знаю. Доставай уж, не томи. У тебя все с собой или только часть?
— Часть. — Шкрябун полез во внутренний карман. — На этой дискетке примерно двести мегабайт. Остальное завтра.
— Тайник-то хоть выбрал надежный? — фыркнул Максютов. — До завтра не уведут?
— Обижаешь, гражданин начальник…
Насколько я мог видеть со своего места на галерке, к дискетке был примотан скотчем небольшой предмет.