Я даже расстроился.
Ради какой великой задачи Максютов смерть как хотел добыть весь этот невостребованный утиль? Поднимите мне веки, не вижу! Первое, что приходило в голову при взгляде на массив, — найти борзописца, чтобы скоренько настрочил еще одну книжонку о великих тайнах, гонорар пополам.
Оставалось, правда, надеяться на то, что главное Шкрябун приберег на потом. В тайнике. И содержимое тайника, вероятно, рассчитано на самоуничтожение спустя определенное время. Шкрябун страховался, вываливая перед Максютовым хлам как демонстрацию готовности сотрудничать и требуя гарантий в обмен на большее. Я его понимал. Хочешь ходить по носорожьей тропе и не сгинуть под копытами — отращивай на спине броневые щитки, стань Кайманом…
Однако намек Шкрябуном был дан и мною понят. Часть карточек — на самом деле текстовых файлов — оказалась помечена. Самые старые карточки, возрастом до 1996 года, были помечены почти все. Дальше — меньше. Гораздо меньше. Надо было понимать так: «паранормальная» группа Шкрябуна работала своими методами по аномальным явлениям. По некоторым. По тем, что помечены. Или хотя бы пыталась работать. Более того: с частью своих рабочих объектов, всех этих телепатов, ясновидцев и прочих колдунов Шкрябун поддерживал связь и после разгона группы! Даже после своей отставки. Почему бы нет? Направление прикрыли как бесперспективное, о нем забыли. Кто может запретить пенсионеру заниматься любимым хобби? Что они там нашаманили — никому не известно. Тайна.
И за нее Максютов готов платить.
Я не успел просмотреть и пяти процентов всего массива, как в туалете зашумела спускаемая вода, а потом, спустя полминуты — еще раз. Настьке это нравится. Вот сейчас дождется, когда бачок ватерклозета наполнится хотя бы на четверть объема, — и опять повторит…
Так и есть.
Ну и ладно. Пусть дергает ручку хоть целый день — главное, умеет пользоваться и, возможно, понимает смысл этого действия. Что ни говори, а ученье — свет. Особенно многолетнее. Как говорил мой школьный учитель, терпение и труд преобразуют любой предмет в мелкодисперсную субстанцию…
Мелкие нескладные шажки. Топ-топ-топ…
— Папа, — сказала дочь. — Папка плисол.
Я мучительно улыбнулся. Года через два у нее начнет округляться грудь, а она все туда же: «Папка плисол».
«Тесет лусей…»
Зафиксировав улыбку, я кивнул:
— Пришел, солнышко. Весь тут.
— Папка плисол, плинес няняку.
Ах да!
Хлопнув себя по лбу, я отдал ей «няняку» — уже изрядно подтаявший и помятый в кармане «сникерс», который я, разумеется, не сообразил положить в холодильник. Крепко зажав гостинец в кулачке, Настька принялась воевать с оберткой.
— Дай я помогу. И слюни вытри.
Она замотала головой. Если уж ей попало в руки что-нибудь вкусненькое — отнимешь только с боем.
— Ты что, с ума сошел?
Понятно. Маша тоже встала.
Я смотрел на жену, появившуюся в кухонном дверном проеме, и думал, что она красива даже такой: не подмазанной со сна, непричесанной и сердитой. Все еще красива. Пока еще. Несмотря ни на что. Даже скорбные морщинки вокруг глаз сейчас не были заметны — они становятся четче как раз наоборот, когда Маша улыбается.
Иногда она все-таки улыбается.
— А что тут такого? — возразил я.
— Сдвинулся, да? — Было ясно, что она готова сразу сорваться на крик, и непременно сорвется, стоит только чуточку подтолкнуть. — Гастрита ребенку захотел? Натощак — шоколадом! Совсем ума лишился. Вот теперь не станет есть завтрак — будешь сам ее кормить.
Миновало время, когда я стал бы возражать, убеждать и спорить. И очень хорошо, что миновало, потому что всякие никчемные споры «для сохранения лица», всякое выяснение отношений между нами всегда кончались ссорой и недельным молчанием, пока я не научился никогда не выяснять никаких отношений. Вместо этого я картинно набычился, состроил свирепую рожу и взревел не вовремя разбуженным медведем:
— Ах, вот так, да?!
Я сгреб обеих в охапку, поднял и потащил в гостиную. Настька с удовольствием завизжала. Маша отбивалась молча — у нее перехватило дыхание.
— Живота или смерти?
— Ох… пусти!
— А ну, кому тут устроить «полет в стратосферу»?
— Пусти, говорят тебе! Слон!
— Ага! — закричал я, сжимая сильнее. — А кто говорил: мелкий, мол? Слон! Будешь теперь каяться?
— Ой!.. Буду!
Я осторожно уронил на диван обеих: брыкающуюся супругу и радостно визжащую дочь. Маша тут же показала мне кончик язычка:
— Слон, но мелкий. Карликовый.
Она уже посмеивалась.
— У Ганнибала были небольшие слоны, — блеснул эрудицией я. — Североафриканский мелкий подвид. Они теперь все вымерли.
— Вот ты такой и есть. Все еще капитан, и на тебе ездят.
Опять двадцать пять. Древняя песенка. Я было подумал, не сообщить ли жене в туманной форме о намеках Максютова на блистательные перспективы, но отложил на потом. На худший случай. Пусть это будет главной линией моей обороны, от которой пехота противника откатится в беспорядке, поредев наполовину.
А кто когда-либо сомневался в том, что супружеская жизнь — позиционная война?
Ну я, например. Это было очень, очень давно, когда курсант Рыльский бегал в самоволки ради чисто платонических (поначалу) встреч и был глуп соответственно возрасту. Но даже тогда, как я теперь понимаю, я выбрал Машу не за красоту — за редкий для красивой девушки отказ считать будущего супруга облагодетельствованным самим фактом обладания ею. Сами, мол, мы с усами. Вот и сейчас, раздумав ссориться, вытирая послюненным платочком перемазанные Настькины щеки, она принялась рассказывать мне о своих переводах: что сделано, а что нет, когда и сколько обещали заплатить и так далее. По-моему, вот где настоящая мистика. Ни ума, ни чипа не хватит, чтобы понять, кому в наше время и в нашей стране нужны переводчики с русского на эсперанто? Да и в какой бы то ни было стране кому нужен эсперанто, если есть пиджин-инглиш? Кто мешал Маше стать женою коммерсанта, продать себя оптом, стать выигрышным дополнением к чужому имиджу, вроде новейшей навороченной иномарки?
Прост ларчик: мы любили друг друга, вот и все.
А теперь?
Можно жалеть об упущенном — но поздно.
Можно отыгрываться на всех подряд, хотя бы иногда чувствуя удовлетворение.
Все можно. Нельзя только выбросить проклятую лишнюю хромосому…
И забыть о ней — нельзя.
— У тебя отпуск скоро? — спросила жена.
— Здравствуй! А в июле что было?
Она картинно сморщила носик.
— Неделя в подмосковном пансионате — фу-ты ну-ты… На море нас в этом году так и не вывезешь? Лето кончается.
Я вздохнул.
— Понятно, — сказала Маша. — Тогда, может, хоть сегодня куда-нибудь смотаемся? В лес или, еще лучше, к речке. Я не купалась давно.
— Мне поработать надо, — сознался я, разводя руками.
— Опять?
— Угу. Ты извини, ладно?
— Да чего уж. Работай, а я позавидую. Знал бы ты, до чего обрыдло быть домохозяйкой!
— Так ведь скоро уже. Или раздумала?
— Нет, — она помотала головой. — А то свихнусь. Слушай, а ты скучать по ней не будешь? Пятидневка как-никак.
Терпеть не могу, когда в сотый раз обсуждают давным-давно решенное. Я только буркнул:
— Буду.
— А в том интернате правда хорошие дефектологи?
— Да. Я узнавал. Правда.
— Только дорого это…
— Ничего, — вздохнул я. — Как-нибудь вытянем. А на выходные будем забирать ее домой, ведь договорились.
— Тебе бы только от ребенка избавиться!
Так. И это уже не впервые. Господи, дай же что-нибудь: или ей логики, или мне терпения…
Злоба душит. Злоба!
«ЧИППИ, ПОДСКАЗКУ!»
За ним не заржавеет. Сто шестнадцать вариантов после первого отсева. Одиннадцать — после второго. Две десятых секунды на окончательный выбор.