— Три дня, — жестко заговорил Гош, — три дня от тебя ни слуху ни духу. Даже записки не оставил. Теперь являешься размазня размазней и суешь свою руку. На волка он в лесу наткнулся, видите ли! Ах, ох! Не больно ли тебе, девица красная? Не собрался ли ты помереть от укуса собачки, крошка?
Гош умел быть и ласковым, и внимательным старшим братом, а умел быть и жестоким отчимом. Когда надо. Я отвел глаза.
— Молчишь?
Молчу. Все‑таки он прав…
Как всегда, впрочем.
Что он должен был подумать, когда я ему вместо объяснений руку сую? Он ведь не знает, за кем я следил, что там паучиха, а не жаба… И что он должен решить, когда я сую ему руку как объяснение всего? Что меня жаба задела. И я уже несколько часов, ничего не сделав, добирался до города. Так что теперь у меня даже теоретических шансов не осталось.
— Платочек не нужен? — предложил Гош. — Носочки не постирать? Молочка тепленького не согреть, крошка?
Ну да, не маленький уже. Ну да, должен был и о его чувствах подумать… Но все‑таки мог бы и пожалеть! Неужели я заслужил лишь вот это?
— Между прочим, — сказал я, — ты сейчас говоришь, как Старик…
— Между прочим, — отозвался Гош, — сказал бы спасибо, что я не докладываю Старику о всех твоих похождениях.
Я отвел глаза.
Гош помолчал. Потом вздохнул, ткнул меня в плечо кулаком.
— Ладно, оболтус… Из‑за этого укуса у тебя сорвалось?
— Ну… Да, — пробормотал я. — Можно сказать и так…
Слишком устал я сейчас, чтобы рассказывать.
— Что случилось‑то?
Я посмотрел на него и опустил голову.
— Давай потом… — попросил, разглядывая его ботинки.
А главное — что рассказывать‑то? Про тех двух мальчишек, которых теперь уже ничто не спасет, про них тоже рассказывать?..
— Что‑то серьезное? — снова напрягся Гош.
Серьезнее некуда. Только…
Я вздохнул. Для тех мальчишек этот рассказ уже ничего не изменит. В общении с чертовыми суками, вроде той, что…
Плохое место!
…там, я сильнее Гоша. И если уж она меня так — издали, не особенно напрягаясь… Гош и подавно ничего не сможет. Так что для мальчишек это ничего не изменит. А вот для Гоша…
Надо ли ему это знать?
Зачем? Чтобы он тоже три дня не находил Себе места? Чтобы каждый вечер по сто раз поднимал глаза к небу, к умирающему месяцу и считал часы до новолуния, когда в трех сотнях верст отсюда оборвутся две жизни?
— Как‑нибудь потом… — поморщился я, не глядя на него.
— Влад!
— Ну, паучиха… — Я наконец‑то перестал пялиться в пол и посмотрел ему в глаза. — Очень сильная для меня. Слишком. Понимаешь?
— Паучиха… — глухо повторил он.
И уставился на дверцу шкафа за моей спиной.
А я сидел на рюкзаке и попытался вспомнить, когда это Гош в последний раз отводил глаза, разговаривая со мной. Кажется, всю жизнь я видел лишь его чуть прищуренный, очень внимательный взгляд, следящий за каждым мускулом на моем лице, то и дело вскидываясь к моим глазам. Это у него профессиональное. По лицу, по тому, как движутся зрачки, можно лучше любого детектора лжи узнать, врет человек или нет. Гош мне рассказывал, как это важно — постоянно следить за глазами собеседника.
А теперь вот сам взял и отвел взгляд.
Гош все молчал, тяжело вздыхая. А я глядел на него, и вдруг показалось мне, что я что‑то упустил. Что‑то важное… Что‑то такое, что все время было у меня перед глазами, а вот как‑то не замечалось…
Вот взять Гоша. Прикрывает меня от Старика, ничего ему не рассказывает. А раньше, я знаю точно, сам охотился втихомолку от Старика. Раньше. Охотился, охотился, а потом как отрезало.
— Ладно, как‑нибудь потом расскажешь… — пробормотал Гош и поднялся.
Хлопнул меня по плечу, перешагнул через раззявившуюся лямку рюкзака и вышел. Тихо прикрыл дверь.
А я остался сидеть, слушая, как он спускается вниз по лестнице. Хлопнула внизу дверь. Потом, через минуту, под окнами кухни раздалось урчание мотора.
Звук мотора стал Тише, удаляясь. Потерялся за другими звуками — и вдруг стало одиноко.
А может быть, зря я не рассказал все Гошу?
Как бы не оказалось, что это ошибка. Самая большая в моей жизни — и последняя…
Я поежился, обхватил себя руками — вдруг стало зябко. И на коже, и на душе. Страх снова был со мной. Тут как тут.
Черт возьми!
Я вскочил и, на ходу срывая одежду, сунулся в ванную. Сбросил последнее, забрался в ванну, от души задернул пластиковые шторки, чуть не сорвав их вместе со штангой, и до отказа рванул ручку крана. Горячие струи ударили в тело — три дня мерзшее, превшее в одной и той же одежде, пропахшее потом, грязью и страхом…