Мои же пальцы. Мои! Только теперь ими управляла та часть меня, которая мне больше не подчинялась…
И в голове… Мысли путались, нужные эмоции истончились, накатил страх, желание покаяться, поверить, подчиниться…
И за всем этим — эхо ее чувств. Ярость, струйка удовлетворения.
Она сделала, что хотела. Господи, какой дурак, какой же я дурак… Мне показалось, что я знаю все, на что она способна! Что я выстроил надежную защиту. Что выдержу, если она усилит давление… Но ее атака стала не просто тяжелее. Она стала другой. Проворнее, тоньше…
Я поверил, что моя защита непреодолима, но это не так, где‑то в ней есть дыра, которой сам я не вижу. Она тоже не видела, пока ее отвлекали крысы. И я поверил, что это стена. Сплошная стена. Но, оставшись один на один…
Где‑то был расшатанный камень. И теперь, когда ярость наполнила силой ее удары, а крыса больше не отвлекала, она выбила его. Протиснулась туда своим ледяным щупальцем, а я даже не заметил, где, как, когда…
Ужас обдал меня удушливой волной, и на этот раз я не смог уклониться. Она дергала за ниточки моей души как хотела. Она хозяйничала в моей голове…
Я хотел все бросить, я хотел все забыть и просто убраться отсюда! Просто убраться!
Это была игра, в которой я проиграл, а теперь хватит, отпусти, я уйду! Отпусти!
Но она не отпускала, и ужас засасывал меня, утягивал глубже, откуда мне уже не выбраться. Я не мог убежать… И не смогу. Уже никогда!
Теперь я четче чувствовал отзвуки ее мыслей. Она меня не отпустит. Не отгонит прочь, как тех крыс. Слишком долго она грызла мою защиту, слишком долго бесилась, что не может ее пробить, — не могла ни сегодня, ни десятки раз до этого. А ведь это из‑за меня с ней делали так, чтобы ее душила ярость, она чувствовала, что из‑за меня, о, как хорошо чувствовала! Это слишком много, чтобы теперь просто окатить меня страхом и отпустить. Нет уж. О, нет!
Жернова все глубже вгрызались в меня.
Вихрь воспоминаний, ассоциаций, ощущений…
Сознание вспыхивало и гасло, как под качающимся на ветру фонарем, выдергивая на свет то один осколок памяти, то другой…
Я уже ничего не хотел. Я уже не мог хотеть: она разорвала мою волю на тысячи клочков и пустила по ветру. И теперь взялась за то, что было глубже. Долбила мою память, мои мечты, саму способность мыслить. Ледяным ломом курочила тонкую механику души, с наслаждением врубаясь все глубже…
— Дурак! Мальчишка! Щенок!
Мне было уже легче.
Где‑то вдали — весь мир был от меня вдали, — словно через толстый слой ваты, я слышал, как вокруг стола носились крысы, запрыгивая туда и тут же с писком срываясь прочь.
А еще рядом был Старик, он отвлек на себя часть ее ярости…
Да и сама ярость стала не так сильна. Над ухом скрипели колеса, а самого меня волокло по полу, унося все дальше и дальше от ручной дьяволицы.
Шею холодили стальные пальцы протеза — им старик подцепил меня за воротник. А правой рукой крутил колеса, откатываясь назад. Оттаскивая и себя, и меня.
— Что за детский сад, Крамер! Силушки у него немерено, видите ли. Он уже и без крыс может ее держать, видите ли… Да она могла тебя раздавить, как гнилую виноградину! Дур‑рак… Вырастил, на свою голову…
— Все, все, я сам… — пробормотал я.
Старик не обратил внимания. Он еще ниже нагнулся ко мне, приобнял протезом и легко оторвал от пола. Правой рукой он упирался в подлокотник, и кресло предательски скрипело, а вот для Старика мои четыре с половиной пуда ничего не значили. Он поднял меня еще выше, толкнул, и я повалился в кресло.
Здесь, в двадцати метрах от дьяволицы, ее нажим я отбивал без труда. Да и четырех крыс старик выпустил.
— Спасибо…
Старик разглядывал меня, но сейчас эти голубые глаза не буравили. Сейчас в них была тревога и еще что‑то. Что‑то совсем иное.
Я вдруг почувствовал, что щеки у меня запунцовели.
— Дурак… Вот ведь щенок сопливый, а… — Он не ругался, он жаловался. Вздохнул и обреченно покачал головой: — Ох, дурак… Сиди, горе, я сейчас чаю принесу.
И он укатил на кухню.
А я сидел и слушал, как зашипел электрочайник, хлопнула дверца холодильника, скрипнула дверца шкафчика, звякнули ложечки о металлический поднос…
Ярость в дальней комнате стихала, стихала, стихала и вдруг совсем пропала.
Вдруг сменилась удивлением и… Да, клянусь, оно было там — чувство вины.