Ручная дьяволица чувствовала себя виноватой.
С пробитыми лобными долями она стала непосредственной, как ребенок. Ее можно привести в ярость той зеленой дрянью, но, когда она приходит в себя, она едва ли что‑то помнит. Она не затаивает злобу — она вообще никаких планов не строит. С пробитыми лобными долями не выйдет.
Она как инфантильный ребенок. Без всей той скорлупы, которой обрастает взрослый человек, не раз битый жизнью. Сейчас она подвластна лишь тому, что будят в ней чужие мысли и чувства, которые она подслушивает, и еще — голосу сердца. Тому, что в глубине ее души. А по натуре она…
Я чувствовал ее тревогу. Ее касание было мягким и робким, как заискивающая улыбка. Она не помнила, что делала, но чувствовала, что могла что‑то натворить. И ей было стыдно. Она боялась, что виновата. Она хотела узнать, не сделала ли она больно…
Я дал ей заглянуть в себя. В ту часть меня, где я прятал свое желание ободряюще улыбнуться ей и стискивал зубы, чтобы на глаза не навернулись слезы. Я не могу злиться на это существо, даже если пять минут назад она чуть не превратила меня в идиота, способного пялиться в одну точку и пускать слюни.
Да, когда‑то она оборвала не один десяток жизней под винторогой мордой. Но, ей‑богу, она сполна расплатилась за то.
Она медленно — лучше медленно, вдруг я в самый последний момент передумаю? — потянулась туда, куда я ее пускал. И я почувствовал ее радость, тут же сменившуюся смущением. Ей было приятно, что я не злюсь на нее. Но она боялась, что не заслуживает такого хорошего отношения. Что я слишком хорошо к ней отношусь. И она очень хотела оправдать это.
На миг ее касание ослабло, а потом…
Накатила сладкая расслабленность и чувство спокойствия.
Я почувствовал, как я люблю это место. Здесь надежно. Если бы я мог забыть обо всем… Обо всем, обо всем. Забыть. Навсегда. И просто сидеть вот так.
Тут к Старику даже та чертова сука не сунется. Старик даже ей не по зубам. Здесь хорошо и надежно…
Я встряхнулся.
И осторожно, но решительно вытеснил ее из того кусочка себя, куда позволил ей забраться. Да, она умеет играть не только на больных струнках души. Она умеет отблагодарить за теплый ответ на ее робкое касание, и иногда это очень приятно.
Но всегда сидеть здесь я не смогу.
А если та чертова сука найдет меня, когда я буду один? Один и далеко от этого плюшевого кресла, сладковатого запаха старинных книг и Старика…
В коридоре зазвенело, в комнату вкатился сервировочный столик, потом и сам Старик.
Хмурый.
— Зачем ты это сделал, Крамер?
Я пожал плечами.
— Мне показалось, что я могу выдержать и без…
— Не морочь мне голову! Показалось ему! Виктор тоже выдерживает ее при одной крысе, и с запасом. Но он же не пытается делать больше, чем я ему разрешил!
Я не удержался и фыркнул. Виктор! Опять этого пижона мне в указ ставят…
— А ты? Зачем тебе больше, Крамер? Зачем тебе такой навык? У нас здесь нет таких сук, для которых это может понадобиться. И быть не может. Мы всех более‑менее сильных в округе вычислили и зачистили… Так к чему тебе это? Она же тебя чуть не добила! Что нам будет толку от психа вместо охотника?!
— А ты?
— Ты меня с собой не ровняй! Не дорос ишшо. Нашелся мне тоже крутой охотник… — Старик сделал круг по комнате и встал напротив меня. Прищурился: — За пределы области лазил, сволочь конопатая? Опять за свое?
И я вдруг понял, что Старик уже не шутит. Это был уже не тот человек, что собирался отпаивать меня чаем, как любимого родственничка‑оболтуса. Нет, теперь это был тот, прежний Старик. Который расплатился за свою ошибку двумя ногами и левой рукой.
Какая‑то чертова сука успела коснуться его, но старик выдержал. У него не разорвалось сердце, у него не отказали почки. Только это еще ничего не значит. Потому что после таких касаний долго не выживают — начинается рак, съедает человека за несколько дней.
Старик нашел в себе силы расплатиться за ошибку. Он отрезал себе ноги под коленями — чертова сука схватила его за ноги. Ножом. Без наркотика, чтобы смягчить боль, без всего. Одну задругой. Перетянул. И отпилил кисть левой руки — ей он отрывал от себя чертову суку.
Он не потерял сознания от боли. Он затянул правой рукой и зубами тряпку на обрубке левой руки, и еще смог доползти до дороги…
Глядя сейчас в эти прозрачно‑голубые глаза, очень трудно было поверить, что в них вообще может быть хоть искорка теплоты.
— Что у тебя с рукой, Крамер? — Голос вспарывал воздух, как нож.
Я удивленно вскинул брови: о чем речь?