Указательный палец дергал курок, но не нажимал до конца. И я видел в его глазах, чего это ему стоило. Указательный палец дернул курок сильнее, еще сильнее…
Я перестал разжимать пальцы блондина — все равно бесполезно. Я вцепился в его волосы, дернул голову на себя, а потом рванул к колонне. Врезал виском о камень. И еще раз, и еще! Пока его глаза не закатились, а пальцы не ослабли. Я выдернул из них руку и в тот же миг забыл про нее.
Боль налетела справа, оттуда, где стоял Шатун. В ухо будто вбили гвоздь, а огонь окатил щеку, висок, глаз… Я заорал, слепой от боли и грохота.
Я знал, что он будет стрелять снова. Я мог бы дотянуться до его руки и попытаться выбить пистолет… Но не это я должен был сделать.
Спиной к Шатуну и шаг к алтарю.
Она смотрела на меня сквозь черные сосульки волос. В ее глазах удивление…
Второй выстрел обрушился на меня сзади. Горячие крошки пороха ужалили в шею, по спине ударил, прямо в почку…
Я тоже ударил. Вложил в удар всю силу, все свои семьдесят килограммов, помноженные на толчок ног. Пальцы зазвенели от боли, а чертову суку сдуло с серебряной плиты. Она грохнулась на пол, несколько раз перекатилась и замерла, уткнувшись лицом в руки.
И мир стал легче.
Дышать стало легче. В голове легко и ясно, все тело словно невесомое…
А в следующий миг боль вернулась. Щеку жгло. Господи, как больно… Словно кипятком обварило…
А ведь это только раскаленным газом из ствола. Не самое страшное, что бывает от выстрела. Колени вдруг поплыли куда‑то сами по себе, и я схватился за алтарь, чтобы не упасть. Оглянулся.
Шатун так и стоял. Курносый в его руке все еще глядел в меня. Лицо застывшее, а глаза мутные‑мутные… Кажется, в конце она все‑таки достала его. Поимела не только тело, но и его самого. Заставила захотеть то, что нужно было ей.
Палец снова вжал курок, и я зажмурился от грохота и вспышки выстрела.
А Шатун вдруг пробудился. Он затряс головой, стиснул виски кулаками, все еще мотая головой, а когда поднял на меня глаза, это был прежний Шатун. Потрясенный, растерянный, жалкий, но все‑таки прежний. Свой.
— Она меня… — пробормотал он, и его губы тряслись. — Она… Я не смог… Она…
— Все в порядке. — Я заставил себя улыбнуться.
— Но я стрелял… — Его глаза опустились вниз. Он глядел на край плиты, залитой кровью, где я прижался животом. Он стрелял с двух метров, а с двух метров не промахиваются. А потом в спину. Прямо в почку. Он отшвырнул пистолет и рванулся ко мне. — Господи! Я сейчас…
Я поднял руку, останавливая его.
— Потом… Там ребята…
Я чувствовал себя слабым, уставшим так, будто на мне поле вспахали, а потом выжали всю кровь, до последней капли, но дело еще не кончено. Вон он, пистолет, который бросил Шатун. Мой милый Курносый. Я заставил себя оттолкнуться от алтаря и выпрямился.
— Но… — Шатун глядел на мой живот. Плащ в следах крови. На меня — не веря.
— Потом, — сказал я.
Обошел его, нащупывая в кармане «снежинку» с пятью патронами. Вот ты где, кисточка стальных виноградин. Подобрал Курносого, ткнул клавишу выброса барабана. Старая обойма с двумя патронами и тремя гильзами вылетела и лязгнула о камень под моими ногами. Сразу и не различить, где тут патроны, а где расстрелянные гильзы… Над краем гильз пули не выступают, надо заглядывать внутрь. Три гильзы уже пусты, а в двух других должны быть красноватые втулки. Но и эти два мне не нужны.
Я бросился назад, к началу подвала, на ходу впихивая в каморы ту обойму, которая была в Курносом, когда я сюда приехал. С черными окатышами пуль над верхушками гильз.
Стараясь не задеть дверь — скрипов сейчас не надо! — шмыгнул на лестницу. Остановился, ослепленный темнотой. Сзади был жаркий свет стен свечей, а здесь ни черта не видно…
Наверху кто‑то стонал, и еще какой‑то звук. Шумное дыхание, возня… Прямо за изгибом лестницы. У самого ее начала.
Я тихонько взвел курок и двинулся вверх, стараясь не шлепать по каменным ступеням.
Засопело громче, натужнее, перешло в рычание и вдруг оборвалось с хрустом. Я сморщился. Ненавижу этот звук.
Но внутри отпустило. Хоть и ненавижу, но знаю, что это такое. Я опустил пистолет и стал подниматься, уже не боясь неловкого звука. Темнота распадалась на куски. Вот светлее, конец лестницы.
В холле по‑прежнему не горел свет, но в окна падали золотистые отсветы фонаря. На полу, прямо у лестницы, растянулось тело кавказца. Щека уперлась в паркет, шея вывернута под невозможным углом, но ему уже все равно.