Прочь, прочь, прочь!
Забыть это место как страшный сон. Навсегда. Никогда больше даже близко не соваться.
Вон и крайний дом деревеньки… Господи! Почти четыре версты пробежал – и даже не помню как… Чертова сука!
Я добрел до стены. Когда-то этот дом был зеленый, сейчас грязно-серый. Бревна покрылись плесенью. Доски, которыми заколотили окна, превратились в труху. А на углу избы срезы бревен подгнили и разлетелись. Такие щербатые, будто их зайцы грызли. На краю крыши не хватает двух железных листов. Давно ветер сорвал и унес куда-то…
Я шел дальше. Остальные дома не лучше. Те же покосившиеся заборы, такие же грязно-бесцветные стены…
Все вот-вот рухнет, источенное гнилью, дождями и временем.
Лишь в центре деревни стоял крепкий дом из хорошего кирпича. Крыша, конечно, и здесь прохудилась, но спасало наличие второго этажа. Его пол – запасным потолком. Здесь-то, в дальней комнате, я и коротал последние три дня. Ночью ходил к усадьбе, а днем спал здесь.
Сейчас я хотел есть, хотел согреться, хотел повалиться на спальный мешок и закрыть глаза, но еще больше я хотел убраться отсюда.
Я обошел крыльцо, свернул за угол. В огород. К терпеливо ждущему меня темно-серому уазику. Забрался внутрь и трясущейся рукой повернул ключ зажигания.
От толчков левая рука снова разболелась, но не сейчас, милая. Не сейчас!
Стискивая зубы от боли, я кое-как захлопнул дверцу правой рукой, переставил передачу и тронул «козлика» вперед. Через огород, прямо по рухнувшему старенькому забору и дальше – на главную улицу. По давно растрескавшемуся асфальту, развалившемуся на куски. Мимо брошенных домов. Прочь!
Бетонка от деревни до шоссе казалась еще старше самой деревни. Плиты повело вверх-вниз и из стороны в сторону. На каждом стыке мой «козленок» то ухал вниз, то бился в выступающий край плиты.
Но я не сбрасывал скорость, гнал вперед как можно быстрее. Только бы выбраться отсюда! Только бы выбраться!
Прочь, прочь, прочь!..
Из этой гниющей деревни, из этого безлюдья, из этой тишины… Прочь из мертвого и холодного царства этой чертовой суки!
Уже недалеко осталось по этой бетонке, вон и мостик через ручей. За ним щебенка, а через полверсты и нормальная дорога, а там и до трассы рукой подать…
Я уже въезжал на мостик, когда вспомнил, что опора под крайней плитой шатается. Когда я ехал сюда, под колесами плиту накренило, «козлика» дернуло вбок, но это был уже конец мостика и по инерции я все-таки выкатил на твердую землю. Теперь же, в обратную сторону… Под колесами стукнула плита, накренившись на просевшую опору, «козленок» подпрыгнул и дернулся к краю плиты. Теперь инерция несла его с моста прямо в середину ручья.
Руль вырвало из руки. Я вцепился в него обеими, рванул, выравнивая машину, – и левую руку пробило болью. Да такой, что в глазах отдалось вспышкой…
Не помню, как проехал мостик. Каким-то чудом удержался, не слетел в глубокий ручей. Помню лишь, что выл от боли, а на том конце моста все-таки вылетел с дороги и передние колеса ухнули в придорожную канаву.
Машина встала, а я, все еще воя от боли, дотянулся до аптечки. Зубами сорвал хрустящую упаковку шприца, стянул пластиковую шапочку с иглы и вколол в левую руку – прямо через плащ. Откинулся на кресло, стискивая зубы…
Секунды через три что-то стало меняться. Боль медленно, но отступала.
И в голове тоже чуть прояснилось…
Господи, да что же это со мной! Куда я несусь как угорелый по этой раздолбанной дороге?! До дома чертовой суки уже верст семь, если не больше. Здесь она меня не достанет. Да даже в той деревне я уже был вне досягаемости! Еще там должен был вколоть обезболивающее и нормально поехать. Медленно, осторожно, удерживая руль обеими руками.
Но даже здесь, в шести с лишним верстах, мне до одури хотелось забыть про осторожность и бежать дальше. Как можно быстрее!
Прочь! Это плохое место!
С-сука… Здорово она меня! А ведь она даже не в полную силу била. Собственно говоря, она вообще не била. Это был не удар на поражение, нет. Так, раздраженный шлепок, чтобы гулял в другом месте и не путался под ногами. Она приняла меня за какую-то птичку-зверушку, не посчитала опасным…
А если бы посчитала?
Я вспомнил черные глаза кавказца, когда он хотел посмотреть на алтарь и никак не мог. Его зрачки раз за разом отбрасывало прочь. А ведь ее тогда даже рядом не было…
Боль в руке стала далекой и тупой. Я медленно поднял руку, стал осторожно стягивать кожаный рукав к локтю.
Как она сказала, эта чертова сука? Четыре дня? Через столько мальчишки должны быть румяными и откормленными, как поросята перед званым обедом?.. Я прикрыл глаза, вспоминая, каким был месяц этой ночью. Меньше половины, но больше четверти. Ну да, где-то четыре седьмых половинки и есть… Четыре дня – это, выходит, до новолуния. А потом на заднем дворе дома прибавится еще пара холмиков.
Ну и запястье… Без слез не взглянешь. А ведь это мое запястье!
Жесткая кожа плаща спасла, крови почти не было. Лишь четыре небольшие ранки с запекшейся кровью, две сверху и две на внутренней стороне руки. Зато все вокруг… Подкожные кровоподтеки и сплошной сизо-багровый синяк, уже распухший. Не рука, а верхняя конечность трупа, неделю плававшего в вонючей городской речушке.
Ноет ужасно, но это пройдет. Заживет. Мало ли у меня всяких разных отметин на теле? Бывало и хуже. И эту переживем, не страшно. Что такое шрамы на коже? Куда хуже другие. Те, что внутри… У меня уже немаленькая коллекция. И знаю, скоро к ним добавится еще парочка.
Я опустил рукав, завел мотор и стал потихоньку подавать назад, выбираясь из кювета на дорогу.
Мальчишки… Я знаю, что с ними будет. Все знаю, но ничего не могу сделать. Ни черта не могу сделать, будь оно все проклято! Потому что есть вещи, с которыми мы бороться не в силах.
Я даже пытаться не буду.
Верно?
Глава 2
МЕТКА
Через полчаса я выбрался на шоссе.
Небо в зеркале заднего вида светлело, рассвет потихоньку выгонял ночь. Навстречу понеслись фуры, обдавая светом фар и ревом моторов. Я встречал их с радостью. Хоть такая, грубая, а жизнь. Нет той оглушающей тишины и пустоты, того холодного безлюдья…
Я надеялся, что с первыми признаками дня, с первыми касаниями жизни уйдет и та пустота, что засела внутри. Но меня не отпускало.
Не в мальчишках уже дело. Не в мальчишках…
Страх. С каждой минутой гнездо чертовой суки оставалось все дальше, но страх не спешил уходить.
Убежать-то я убежал… Но волк со свернутой шеей остался. В пруду, совсем рядом с домом.
И похоже, эта чертова сука любила своего волка. Любит. Она не знает, что его уже нет. Она будет ждать его, недоумевая, куда же он пропал. Недоумевая вдвойне, ведь она-то не обычная хозяюшка. Она точно знает, что творилось в голове у ее волка…
Она будет ждать его. Потом искать. А когда денька через три-четыре Харон всплывет в пруду…
Кто-то другой, может быть, и не заметит, что у вздувшегося трупа сломана шея, – вообще не станет его рассматривать. Поплачет и закопает, стараясь не смотреть, не убивать в памяти образ живого друга – только не она. Она слишком часто сама забирала чужие жизни, чтобы бояться вида смерти. Она заметит, как убили ее волка. А если не она, то кавказец, любитель барашков. И тогда…
Когда она узнает, что ее Харон не убежал, не утонул, а дрался до последнего, защищая ее дом, и – убит…
Вспомнит она про непонятную зверюшку, которую отогнала в тот самый день, когда Харон пропал? Зверька, убравшегося лишь после второго, мощного шлепка страхом – тогда как обычно хватает и одного и куда более легкого?
В зеркале заднего вида из светлеющего неба брызнул яркий луч. Я скосил глаза – наконец-то солнце!
Это был всего лишь свет фар. И черный силуэт машины на светлеющем небе. Не фура – легковая. Какой-то полуночник вроде меня. Выехал еще до рассвета, ближайший крупный город верстах в сорока позади по трассе. Я-то понятно почему оказался здесь в такое странное для путешествий время, а как его угораздило? И ведь тоже летит на приличной скорости, торопится куда-то.