Кое-что в «Бесчестье» заставляет вспомнить изображение Форстером борьбы Индии за независимость и немецкую «руинную литературу». В очевидной готовности Люси принять изнасилование как неизбежную месть истории, совершающуюся через осквернение ее тела, мы слышим гораздо более грубое, диссонирующее эхо «пока нет» доктора Азиза. И Лури верит (как, судя по всему, и его создатель), что английский язык больше не в состоянии отобразить реалии Южной Африки.
Твердокостным языком, какой нашел Кутзее для своей книги, восхищаются не меньше, чем четкостью его образов. Книга, без сомнения, соответствует первому требованию, предъявляемому к великому роману: она создает могучую дистопию, которая пополняет известную нам коллекцию воображаемых миров и тем самым расширяет горизонты нашего мышления. Читая о Лури и Люси, живущих на своем опасном, изолированном клочке земли, мы с большей готовностью вникаем в условия существования белых фермеров Зимбабве, пока история не является вершить свою месть. Как байроновский Люцифер — в чьем имени можно отыскать и «Лури», и «Люси», — главный герой Кутзее «действует, подчиняясь порыву, и источник его порывов для него темен». Он, должно быть, страдает «безумием сердца» и верит в то, что называет «правами желания». Отчего высказывается он страстно, однако на самом деле он холоден и абстрагирован почти до состояния сомнамбулического.
Эта холодная отрешенность, которая пронизывает язык романа, является проблемой. «Руинная литература» не просто очищает язык до костей. Она наращивает на кости новую плоть, наверное, потому, что практикующие ее сохраняют веру, даже любовь к языку и к культуре, на которой вынужден расцветать их обновленный язык. Уберите эту полную любви веру, и все рассуждения в «Бесчестье» зазвучат бессердечно, вся его интеллигентность не сможет заткнуть образовавшуюся дыру.
Действовать, подчиняясь порывам, происхождение которых, по уверениям героя, ему непонятно, оправдывать свою тягу к женщинам собственными «правами желания» — значит делать своей добродетелью психологическую и моральную пустоту. Одно дело, когда персонаж оправдывает себя, заявляя, что не понимает собственных мотивов, и совсем другое — когда к подобному оправданию прибегает романист.
В «Бесчестье» никто никого не понимает. Лури не понимает соблазненную им студентку Мелани, она не понимает его. Он не понимает собственную дочь Люси, а его поступки и «объяснения» его поведения оказываются выше ее понимания. Он темен сам для себя — как не постигал себя в начале, так и не обретает мудрости к концу романа.
Межрасовые отношения складываются на том же уровне непонимания. Белые не понимают черных, черные не заинтересованы в том, чтобы понимать белых. Ни один из черных персонажей романа — ни Петрус, «садовник и собачник», который помогает Люси, ни тем более банда насильников — не развиты в живые, дышащие характеры. Петрус к этому более-менее приближается, однако его мотивы остаются загадочными, а его присутствие делается все более зловещим по мере развития сюжета. Для белых героев романа его черные персонажи изначально представляют угрозу, угрозу, оправданную историей. Поскольку белые исторически подавляли черных, предполагается, что теперь мы должны принимать как данность, что черные станут подавлять белых. Око за око — так весь мир окажется без глаз.
Таково, во всяком случае, признанное за романом разоблачительное откровение — вызывающее конфликты непонимание в обществе, подстегиваемое абсолютами истории. Разумеется, это вполне понятно, понятно в своем дающем привилегии непонимании, которое силится придать собственной слепоте вид метафорической проницательности.
Когда созданным автором героям недостает понимания, автор должен наделить проницательностью, которой им не хватает, читателя. Если этого не происходит, его работа не прольет света во тьму, а лишь станет частью того мрака, какой описывает. В этом, увы, и состоит слабость «Бесчестья». Оно не проливает достаточно нового света на новое. Зато новое прибавляет немного к нашему пониманию книги.
Фиджи
Июнь 2000 года.
«Они хотят лишить нас нашей земли!» — так звучит обвинение неудавшегося политика Джорджа Спейта[237] и его банды хулиганствующих головорезов против индийского сообщества на Фиджи вообще и свергнутого правительства Махендры Шодри в частности. По горькой иронии «эры миграции», настойчивые утверждения Спейта о фундаментальном культурном значении земли очень близки и понятны людям индийского происхождения. (Однако он заходит слишком далеко в своих заявлениях о том, что именно может считаться расовыми характеристиками земли, ибо Спейт ничтоже сумняшеся заявляет, будто его земля, по самой своей природе, этнически фиджийская, и тут он скатывается к расизму и глупости.)
237