Граница — это сигнал тревоги. На границе нам не обойти правду, успокоительные пласты повседневности перестают оберегать нас от грубой реальности мира, и, широко открыв глаза, при резком свете флуоресцентных ламп в глухих приграничных коридорах мы видим окружающее без прикрас. Граница — это физическое доказательство людской разобщенности, доказательство ложности и идеалистичности того, что видел Мерлин из поднебесья. Правда в том, что у этой черты мы должны стоять, ожидая разрешения перейти ее и вручить свои бумаги пограничнику, который вправе задавать нам какие угодно вопросы. На границе мы лишаемся свободы — временно, как надеемся, — и вступаем во вселенную контроля. Край, оконечность — зона несвободы даже для самого свободного из всех свободных сообщества; одни предметы и люди движутся отсюда, а другие — сюда; причем и туда, и сюда должны попадать именно те, кому положено. Здесь, на окраине, мы подлежим досмотру, наблюдению, оценке. Стражи этих рубежей должны сказать нам, кто мы. А нам надлежит быть послушными, покорными. Если мы будем вести себя иначе, то попадем под подозрение, и нет ничего хуже, как попасть под подозрение на границе. Мы стоим у того, что Грэм Грин считал опасной гранью вещей. Здесь мы должны отрекомендоваться как можно проще, как можно очевиднее: «Я домой», «Я в командировку», «Я к своей девушке». Каждый раз, заявляя о себе таким упрощенным образом, мы хотим сказать: «Вам не стоит из-за меня беспокоиться, вовсе нет. Я не тот, что голосовал против правительства. Не та, что думает о том, как бы покурить вечером травки с друзьями. Не тот страшный человек, чьи ботинки вот-вот взорвутся. Я одномерен. Честное слово. Я прост. Пропустите меня».
Ежедневно за границу беспрепятственно перемещаются тайные мировые истины. Наблюдатели дремлют или кладут в карман грязные деньги, а наркотики и оружие, опасные идеи мира, все контрабандисты нашего века, все, кто объявлен в розыск, все, кому действительно есть что предъявить, но кто не предъявляет ничего, проскальзывают мимо: тогда как мы, которым предъявлять нечего, нервно рядимся в заявления о собственной простоте, открытости, лояльности. Повсюду слышатся заявления невинных, а другие, вовсе не невинные, проходят через столпотворения на несовершенных пограничных пунктах или переходят границы там, где их сложно контролировать, вдоль глубоких ущелий, по контрабандистским тропам, через незащищенные пустоши, ведя свою необъявленную войну. Сигнал тревоги на границе служит также и сигналом взяться за оружие.
Так мы думаем теперь, потому что наступили страшные времена. На фотографии Себастио Сальгадо[278] вьется змейкой по гребням холмов, убегая вдаль, становясь почти неразличимым, пограничный барьер между США и Мексикой — то ли Великая Китайская стена, то ли ограда ГУЛАГа. Он по-своему красив, но красота его сурова и безжизненна. Через определенные интервалы поднимаются сторожевые башни, так называемые «вышки», заполненные вооруженными людьми. Мы видим на фотографии крошечную фигурку, силуэт бегущего человека, нелегального иммигранта, которого преследуют люди в машинах. Странно в этой картине то, что бегущий человек, находясь явно на американской стороне, бежит к стене, а не от нее. Его заметили, и он больше боится людей, которые несутся на него в машинах, чем оставленной позади нищенской жизни. Он пытается вернуться, отказаться от притязаний на свободу. Так что свободу теперь нужно защищать от тех, кто слишком беден, чтобы заслужить ее блага доктринами и процедурами тоталитаризма. Что же это за свобода, которой мы наслаждаемся в странах Запада — привилегированных, все строже и строже охраняемых анклавах? Этот вопрос и задает фотограф, и до событий 11 сентября многие из нас — намного больше, чем теперь, — встали бы на сторону бегущего человека.
Еще до жестоких событий недавнего прошлого граждане Дугласа, штат Аризона, с радостью защищали Америку от тех, кого называли «захватчиками». В октябре 2000 года британский журналист Дункан Кэмпбелл встретился с Роджером Барнеттом, владельцем буксировочной и газозаправочной компании, а по совместительству организатором охоты на нелегальных иммигрантов[279]. Как пишет Кэмпбелл, Барнетт в этих краях считается легендарной личностью. Барнетту в голову пришла «чертовски прекрасная мысль», что Штатам неплохо было бы вторгнуться в Мексику. «Там прорва шахт и пляжей, земли для фермеров и ресурсов. Только подумайте, что США могли бы там сделать, черт возьми! Они бы больше к нам ни за что не сунулись».
Еще один житель Дугласа, Лари Вэнс-младший, сравнивает мексиканцев с дикими африканскими животными — законной добычей хищников. «Когда чужаки составляют конкуренцию местному населению, начинаются массовые убийства. Насилие отвратительно, но мы понимаем, что люди имеют богом данное право защищаться». Быть может, бегущего человека на снимке Сальгадо преследуют любители экстремальных ощущений, предводительствуемые мистером Барнеттом, ни капли не сомневающиеся в том, что защищают свои права, или последователи мистера Вэнса — члены организации Cochise County Concerned Citizens (Общество сознательных граждан округа Кочис) — четыре «С» вместо трех «К»[280]. Мексиканцы придерживаются иного мнения, напоминает Кемпбелл: «„Это не мы перешли границу, а граница — нас“, — часто можно услышать от сделавших это граждан Мексики. До некоторой степени так оно и есть: после Американо-мексиканской войны 1846–1848 годов вся Калифорния, большая часть Аризоны и Нью-Мексико, части Юты, Невады, Колорадо и Вайоминга перешли к США за 18 миллионов 250 тысяч долларов». Но историю, как говорится, творят победители, и никого не интересует, что думают сейчас те, кто незаконно перебирается через стены или переплывает реки. А если все больше нас, убоявшись террористов, соглашается с необходимостью приграничного ГУЛАГа, сторожевых вышек и охотников за людьми: если, испугавшись, мы решим, что лучше поступиться частью свободы, не стоит ли нам тогда обеспокоиться тем, чем мы становимся? Свобода неделима, говорили мы. Теперь же все мы думаем, как бы ее поделить.