И они исполняют мою песню.
Другая профессия
Майкл Ондатжи[84] попросил меня написать статью в номер канадского литературного журнала «Брик», посвященный выбору профессии. Выло это, разумеется, за много лет до того, как я снялся в фильме «Дневник Бриджит Джонс».
Я всегда мечтал стать актером, несмотря на то что на заре моей жизни выступал на этом поприще не слишком удачно.
Начал я свою карьеру в семилетием возрасте ролью эльфа в спектакле, который ставили в моей школе в Бомбее. Костюм мой был сделан из оранжевой гофрированной бумаги, и посреди танца маленьких эльфов, который я исполнял вместе с остальными, он с меня свалился.
В двенадцать лет я играл «следователя» (сиречь «инквизитора») в «Святой Иоанне» Бернарда Шоу. Мне полагалось сидеть за столом в грубой белой сутане и делать записи гусиным пером. Единственное гусиное перо, которое удалось отыскать в Бомбее, было на самом деле шариковой ручкой, украшенной этим самым пером, большим и красным. Я бодро марал бумагу. Когда представление закончилось, кто-то поздравил меня с успехом, добавив: особенно сильное впечатление на зрителей произвело то, что можно так долго писать пером, ни разу не обмакнув его в чернила.
В английской школе трудности мои продолжались. В одном из спектаклей я играл дюжего мерзавца латиноса, которого в конце первого акта отправляют на тот свет с помощью яда. Мне было дозволено разыграть невероятно мелодраматическую сцену, с пошатываниями и хватаниями за горло, в конце которой я обрушиваюсь за диван. А вот во втором акте мне полагалось целый час лежать за диваном, так чтобы ноги торчали наружу. Рабочие сцены влезли на декорации и стали кидать мне в лицо скорлупу от арахиса, пытаясь заставить меня дрыгнуть ногой. Им это удалось.
Потом меня взяли на роль одного из помешанных в «Физиках» Фридриха Дюрренматта, но тут внезапно заболел мальчик, игравший буйнопомешанную горбатую докторшу, начальницу психбольницы, где происходит действие пьесы, и меня попросили его заменить. (У нас была школа для мальчиков, так что нам волей-неволей приходилось придерживаться традиций елизаветинского театра, где все роли исполняли мужчины.) Я надел толстые клетчатые рейтузы и твидовую юбку и приправил их акцентом Бешеного Шермана. Пьеса не имела успеха.
В Кембридже я соорудил себе длинный накладной нос, чтобы выйти на сцену в пьесе Ионеско, но на первом же представлении, целуя руку даме, своротил эту нахлобучку набок и стал мучительно похож на Человека-Слона.
На премьере не слишком основательно прорепетированного «Алхимика» Бена Джонсона, глядя на первый ряд кресел, где сидели сплошные преподаватели английской литературы, я вдруг сообразил, что произношу строку, которая вообще-то является ответом на пока еще не заданный мне вопрос. Вся труппа немедленно впала в панику и принялась импровизировать, приблизительно придерживаясь Джонсонова размера, в попытках проложить дорогу к хотя бы какому-нибудь знакомому нам фрагменту. Как нам показалось, на это ушли долгие часы, но со своей задачей мы справились. Ни один из кембриджских литературных корифеев ничего не заметил.
84