— Что-о за оказия, братцы! — заметил другой, почесав ладонью у себя за ухом.
— Постучать, слышь, надоть, — предложил кто-то.
Постучались, — сперва тихо, но дверь не отворялась; постучались еще раз, громче, — вышел Бубнов.
— Что, господа честные? — сказал он, очевидно, в дурном расположении духа. — Домой надо уходить…
Рабочие молчали, тревожно переминаясь на месте.
— Хозяина-то бы вот самого повидать нам хотелось, — заметил подошедший тем временем Савельич, узнав от других, в чем дело.
— Хозяина-то?.. — смущенно переспросил сторож. — Да где его взять? Барин-то мой, может, теперь уж в остроге сидит…
— Эвона! Статочное ли это дело? Да за что ж так? — заговорили в один голос рабочие, сильно пораженные неожиданным заключением Бубнова.
— А уж про то начальство ведает, — пояснил он сурово.
— Хороший, слышь… душа-человек был! — грустно помянул кто-то добрым словом Светлова.
— Известно, как есть человек был! — с чувством отозвался другой.
— Эко ты горе какое! — пособолезновал третий, отходя немного в сторону и сморкаясь в полу своего дубленого полушубка.
Наступило общее затруднительное молчание.
Между тем к прежней кучке народа прибавилась понемногу новая; иные только что пришли. Праздничный, несколько щеголеватый наряд рабочих, резко противоречивший их печальным лицам, придавал этим последним какую-то особенную трогательную выразительность. Кто-то из новоприбывших — должно быть, совсем недавно поступивший в школу — подошел близехонько к двери флигеля и стал по складам разбирать негостеприимную надпись.
— Да уж тепериче, брат, хоть читай — не читай, а все не обучишься как следует, — несколько шутливо заметил плохому чтецу разговорчивый плотник.
В другое время эта шутка, может быть, вызвала бы общий смех; но в настоящую минуту она раздалась как-то заупокойно среди безмолвствовавшей толпы.
— Что ни толкуйте, господа честные, а уходить надо, — заключительно обратился к рабочим Бубнов и сурово захлопнул за собой дверь.
— И взаболь, что ж мы тут станем стоять без пути-то, братцы? Вали по домам! — пригласил Савельич остальных.
Знакомый уже нам, широкий в кости кузнец неожиданно выступил на сцену.
— А что, робята, ежели тепериче в острог к учителю сходить? — спокойно предложил он, очевидно, готовый на эту смелую попытку.
— Сичас видать, что кузнец: закалена, видно, шуба-то. Поди-ка ты какой бойкий! — трусливо отозвался в толпе один тщедушный мастеровой, по-видимому из портных,
— Учительская-то, чай, стоит твоих пятерых, — возразил ему с сердцем кузнец. — Туда же суется, мокрохвост поганый! — прибавил он, добродушно захохотав, и плюнул в сторону.
Но народ по-прежнему не намерен был ни шутить, ни ссориться, безучастно выслушивая эти единичные выходки. Седая голова сторожа опять высунулась в дверь.
— Уходите, уходите, господа честные! — проговорил он внушительно. — Ужо лучше завтре ввечеру понаведайся кто-нибудь сюда: может, вести какие придут от барина, — окончательно заключил старик и снова захлопнул дверь.
Постояли, постояли рабочие, посмотрели как-то нерешительно — сперва на темные окна флигеля, а потом друг на друга, и молча стали расходиться, уныло понурив свои недоучившиеся головы.
И им тоже, должно быть, как вчера Бубнову, чуялось что-то недоброе…
II
СВЕТЛОВ В ОСТРОГЕ
Бубнов был, как говорится, не пророк, а угадчик: барин его действительно сидел в остроге. Эту тяжелую весть принес домой, на другой день утром, Василий Андреич, вернувшись от полицеймейстера. Но старик не вдруг сообщил ее жене; он прежде всего прошел молчаливо в свой кабинет, выкурил там трубки четыре залпом, все отговариваясь сильной усталостью, и потом уже, когда старушка неотступно пристала к нему с расспросами, объявил ей каким-то глухим, подавленным шепотом:
— Александр-то ведь у нас… в остроге!
Ирина Васильевна так и грохнулась об пол.
— Вот оно каково… матери-то!!.- раздирающим душу голосом молвил Василий Андреич Оленьке, как-то растерянно-безнадежно стоя над распростершейся женою.
Девушка с криком кинулась в кухню за холодной водой.
Многих стоило усилий, чтоб привести в чувство несчастную, подавленную горем старушку; наконец, она слабо очнулась и мутными глазами обвела комнату. Может быть, никакие медицинские средства не подняли бы с полу в эту минуту Ирины Васильевны; но жгучее сознание, что ее сын — ее дорогой Санька — сидит в остроге, придало ей мгновенно, так сказать, сверхъестественные силы: старушка быстро вскочила на ноги.