Ельников закашлялся в платок и с какой-то невыразимой грустью мотнул головой присутствующим на проступившее у него на платке алое пятнышко крови.
Гриша чуть не заплакал. Александр Васильич отвернулся к окну; жгучую слезу проглотил он в эту минуту.
— Нет! — сказал вдруг Ельников, приподнимаясь на диване и смотря прямо в глаза Светлову, — ты прав: надо действовать, надо работать всеми силами ума и души, хотя бы назло безнадежности, хотя бы для того только, чтоб враг не видел тебя с опущенными руками даже и в ту минуту, когда ты задыхаться будешь по его милости!..
— Успокойся ты ради Христа, Анемподист Михайлыч! — проговорил взволнованно Светлов, садясь возле приятеля.
— Успокоюсь, брат; чувствую, что скоро успокоюсь!.. — с той же невыразимой грустью сказал Ельников. — Но будь уверен, что пока мои легкие в состоянии выработать из воздуха хоть один гран кислорода — я не сложу рук! Вот… перед вами… еще все, — обратился он мягко, как женщина, к Грише, — перед вами непочатый угол надежд… Учитесь… сколько сил у вас хватит — учитесь! Мало ли что сбрехнешь иногда, особливо коли горько станет, — вы это забудьте пока, не принимайте на веру; почем еще знать, кто ошибается — он или я… — заключил Анемподист Михайлыч, указав глазами на Светлова. — Любимовы, так вот те не ошибаются.
— Ну, мне кажется, ты немного несправедлив к Любимову, — заметил Светлов, — он очень хороший человек.
— Да что в его хорошестве-то? — прочно ли оно? Добряк он — это так, не спорю; а больше что же? Украсть он — не украдет и не надует никого, скорее его самого надуют, только ведь он уж и теперь вертится; ухитряется как-то так делать, что и грызется с начальством и люб начальству. Барыни-то вот его заедают шибко. Впрочем, это мое личное мнение… А все-таки скажу, что поля он не нашего, хоть не теперь, а после… — проговорил задумчиво Ельников.
— Да, грех этот отчасти и я за ним знаю, — согласился Светлов.
— Евгений Петрович славный такой… — застенчиво выразил свое мнение Гриша.
— Да, он приятный человек, — заметил как бы про себя Анемподист Михайлыч.
— Вот что, Ельников, — сказал Светлов, взявши товарища за руку, — завтра вечерком я к тебе зайду потолковать серьезно кое о чем, а сегодня извиняюсь перед тобой: через полчаса мне на урок нужно.
— Что за извинения; конечно, иди. Да ты неужто два раза в день будешь у них заниматься? — удивился Анемподист Михайлыч, обращая глаза на Гришу.
— Ох, нет, я не к ним. Видишь, двоюродная сестра у меня тут есть… помнишь наше общее сочинение? письмо?
— Ну, как же, помню.
— Так вот я к ним и иду. Я, видишь, устраиваю ей уроки, так надо ее немного подготовить к ним; приемов она еще совсем не знает, а девушка-то неглупая, да и способная к этому. Вчера я с ней в первый раз начал заниматься — ничего, отлично выходит, — сказал Светлов, вставая, чтоб закурить папироску.
— Резон! — заметил Ельников, — прибавляй нашего полку. А вы не пойдете ли ко мне чайку вдвоем напиться? — обратился он к Грише. — Мне сегодня, по правде сказать, как-то не сидится одному: я было на него вон рассчитывал, — указал Анемподист Михайлыч на Светлова, — да, видите, у него серьезное дело на руках. Как вы думаете, а?
Гриша затруднялся, но ему, очевидно, хотелось пойти.
— Мама ведь, я думаю, не будет о вас беспокоиться, — ободрил его Светлов, — она знает, что вы со мной ушли.
— Она-то, я знаю, что ничего… — сказал Гриша.
— Ну, значит, и решено: пьем чай, — заключил Ельников, повеселев несколько.
— Я обещался познакомить вас с моими стариками, да они что-то не в духе сегодня, так мы отложим это до другого раза, — сообщил Александр Васильич Грише, немного нахмурившись.
Мальчик догадался, впрочем, что последнее не к нему относится.
Поговорив еще с четверть часа, они все трое собрались идти.
— Вы, господа, выходите; я вас догоню, — заметил Светлов гостям, когда они одевались в передней.
Те вышли, а Александр Васильич прошел к матери.
— До свидания, мама! Я иду…
Он поцеловал у нее руку.
— Не успел, батюшка, прийти, да уж и опять идешь? — спросила Ирина Васильевна с заметным неудовольствием.
— Да дело есть, мама. Кстати, тебе не нужно ли что-нибудь передать Агнии Васильевне: я к ним.
— Только у тебя и ходьбы, что к тетке Орлихе, — ответила старушка тем же тоном, — уж и то родные-то пеняли мне вчера из-за тебя…
— Ну, пусть их пеняют, мама; попеняют да перестанут. Так тебе ничего не нужно передать? — переспросил Светлов.
— А чего мне ей заказывать? Кланяйся, — сухо ответила Ирина Васильевна.