Однажды, поздним осенним вечером, Хлебалкина сидела по обыкновению у ключа, возле своего домика, вместе с крестником, который остался у нее ночевать.
Чем гуще ложились вечерние тени, тем больше жался к ней Саша. Она это наконец заметила и грубовато спросила:
— Ты что это ко мне так жмешься?
— Да мне страшно… — нерешительно ответил мальчик, еще больше прижимаясь к ней
— Чего же тебе страшно, глупенький? — удивленно осведомилась Хлебалкина.
— Ночь уж скоро… вон как стемнело…
Старуха рассмеялась.
— Глупенький ты, парнюга! — сказала она, — ночи боишься. А сам ночью родился.
— Я, крестненька, боюсь, как схватит кто-нибудь… — робко заметил Саша.
— Схва-а-тит? — переспросила Хлебалкина. — А это на что?
Она поднесла ему к самому носу здоровенный кулак.
— Да он кулака не боится… — с внутренним трепетом выговорил мальчик.
— Кто это моего кулака не боится? Попробует, так небось станет бояться: я и с десятерыми управлюсь. Да ты про кого это говоришь-то, парнюга? — вдруг подозрительно спросила Хлебалкина.
— Про нечистого, крестненька… — боязливым шепотом ответил ей на ухо Саша.
— Про какого «нечистого»? Про Павку твоего, что ли? Он ведь никогда в баню-то не ходит, — опять рассмеялась старуха.
Мальчик недоумевал.
— Он в бане и сидит, нечистый-то… — выговорил, наконец, Саша, запинаясь.
— В ба-а-не? Постой-ка, крестник, у меня тоже баня есть, надо сходить посмотреть, какой там такой «нечистый» забрался: я не люблю, чтоб у меня чужие мылись. Пойдем…
Старуха пресерьезно взяла мальчика за руку, дошла с ним так до дому, зажгла свечу, вставила ее промеж пальцев правой руки и, не выпуская из другой слегка дрожавшей руки Саши, направилась с ним прямо к бане. Баня стояла саженях в десяти от домика. Мальчик заплакал и не хотел идги, но Хлебалкина не обратила на это никакого внимания.
— А коли никого не найдем, так тебе же и стыдно будет, что обманываешь крестную, — сказала она, почти насильно увлекая ребенка в предбанок. — Ну, ищи, где тут какой «нечистый»…
Мальчик боязливо и растерянно смотрел по углам, Хлебалкина посветила ему в каждый угол, даже под лавку.
— Ну, что? нет? — спросила она, наконец.
— Нету… — робко ответил Саша.
Она провела его в баню и там повторила то же самое, до мельчайших подробностей, даже заставила мальчика в подполок слазить со свечкой, как он ни отговаривался от этого.
— Ну, что? и тут нет? — снова спросила старуха.
— Нету… — тихо повторил ребенок и заметно сконфузился.
— Ну, то-то же! Пойдем. Да вперед не обманывай, смотри, крестную, — с ласковой суровостью заметила ему Хлебалкина, уходя из бани.
Они опять уселись у ключа.
— Я и Кегеля боюсь, — сказал вдруг Саша, заметно ободренный.
— Кегеля? Карла-то Иваныча моего милого? Что ты, бог с тобой, парнюга! Да ведь это добрейшая душа в свете; он не только что тебя, да он мухи никогда не обидит, — с серьезным изумлением сказала старуха.
— Я носа у него боюсь…
— Но-о-са? А что тебе его нос сделал? Что длинный да кривой? Так не отрезать же его, не в карман же прятать. А ты когда-нибудь возьми-ка его за нос, вот и увидишь, что он добрый: не рассердится небось. Эх, ты, парнюга, парнюга! Ума-то у тебя еще мало, — проговорила крестная. — Ну, еще ты кого не боишься ли? — спросила она с заметным любопытством, помолчав немного.
— Бахирева, крестненька, боюсь…
— Этак ты и меня скоро будешь бояться. А Бахирев что тебе сделал?
— У него норки страшные…
— Вот что! Хорошо, как у тебя твои-то норки целы, а у него, вишь, их вырвали добрые люди… Этак тебе кто-нибудь палец отрежет, так и нам надо тебя бояться? Ты вот лучше приласкай-ка Бахирева-то, он тебе кораблик сделает, — он славные кораблики умеет делать. У тебя, вон, и отец, и мать, и крестная есть, а у Бахирева никого нету, и закона про него нет; велено ему золото чистить — и чистит. Коли и тебе велят — тоже будешь чистить: не узнаешь ведь, парнюга, как век проживешь…
— А кто же ему, крестненька, велит чистить? — спросил Саша, до гого заинтересованный разговором, что и про ночь забыл.
— А тот и велит, кому власть дана издеваться над человеком… — угрюмо сказала Хлебалкина.
— А кому же, крестненька, власть дана?
— Власть-то? А всякому дана, парнюга, кто посильнее нас с тобой да Бахирева. Ты вон сильнее птички, потому ты и издеваешься над ней: яички у нее из гнезда берешь. А у нее яичко-то — все равно что ты у матери. Ну-ка тебя утащить бы да съесть, что мать-то скажет? То-то вот и есть, парнюга… Поцелуй-ка скорее крестную.