Наверняка, тот, чье чрево наполнено всякими яствами, а уши забиты подобными россказнями, успел уже забыть о мытарствах и переживаниях ал-Фарйака, о его горе из-за потери отца и о копировании им рукописей, благодаря чему он выработал прекрасный почерк. Это вынуждает меня повторить сказанное и кое-что к нему добавить.
Когда ал-Фарйак стал широко известен своим искусством копирования, к нему обратился некто по имени ‘Али Ваззан Ба‘ир Ба‘ир{40} и предложил переписать сделанные им записи о событиях его времени. Он делал их не с целью принести пользу какому-либо ученому, а чтобы скрасить однообразие будней или отвлечься от унылых мыслей. Многие люди считают нужным, воскрешая прошлое, рассматривать его как череду великих событий. Поэтому французы так ревностно записывали все происходящее у них. Вышла, к примеру, старушка утром погулять со своей собакой и вернулась домой в десять часов. Они не забывали упомянуть ни о бурном ветре, ни о сильном дожде. В предисловии к дивану Ламартина, величайшего из французских поэтов нашего века, названному им «Поэтические размышления»{41}, есть такие слова (вот они в моем переводе): «Арабы курили табак из длинных трубок и молча наблюдали за тем, как голубые столбы дыма поднимались вверх, радуя глаз, и растворялись в воздухе, а воздух оставался чистым и прозрачным»{42}. Далее он говорит: «Мои спутники-арабы давали ячмень в торбах из козьей шерсти лошадям, привязанным вокруг моей палатки. Лошади были стреножены железными цепочками и стояли недвижно, склонив к земле головы с лохматыми гривами. Под горячими лучами солнца от их серой блестящей шерсти шел пар. Мужчины собирались в тени гигантской маслины, расстилали на земле сирийскую циновку и заводили разговоры: рассказывали истории из бедуинской жизни, курили табак и декламировали стихи ‘Антара{43}, поэта из числа арабских поэтов-пастухов и воинов, славных своим красноречием. Его стихи действовали на них так же, как табак в наргиле, а выслушав особенно впечатлившие их строки, они воздевали руки, склоняли головы и восклицали: Аллах, Аллах, Аллах!»{44}
Женщину с распущенными, длинными до земли волосами, увиденную им у могилы ее мужа, он описал так: «Грудь ее была обнажена по обычаю женщин этой арабской страны и, когда она наклонялась, чтобы поцеловать изображение чалмы на каменном столбе могилы или приложить к нему ухо, ее пышные груди касались земли и оставляли на ней свой отпечаток»{45}. Все предисловие написано в этой манере, однако назвал он его «Предназначение поэзии»{46}, то есть то, что предначертано Господом поэзии и поэтам.
В путешествии другого великого поэта нашего века Шатобриана{47} в Америку описан такой эпизод: «Жилище президента Соединенных Штатов представляло собой небольшой дом в английском стиле, возле него не было охраны, а в самом доме не видно было толпы слуг. Когда я постучал в дверь, мне открыла маленькая служанка. Я спросил, дома ли генерал? Она ответила — да. Я сказал, что у меня письмо, которое я хотел бы ему вручить. Она спросила мое имя (ей оказалось трудно его повторить), пригласила войти (ее слова автор приводит по-английски: Walk in, sir, чтобы продемонстрировать читателю свое знание этого языка) и повела меня по длинному коридору. Привела в кабинет и предложила сесть и подождать»{48}. В другом месте Шатобриан пишет, что он увидел тощую корову{49} одной американской индианки и сочувственно спросил ее, отчего корова такая тощая. Женщина ответила, что корова мало ест («She eats very little»). Еще в одном месте он упоминает, что наблюдал в небе скопление облаков{50} — одно было похоже на какое-то животное, другое напоминало гору, третье — дерево и т. д.
Будучи знаком с этими пассажами, я понимаю, что твои возражения против цитирования того, что кажется бесполезным тебе, но весьма полезно мне, просто придирки. Два поэта написали это, не боясь никаких упреков, и ни один из соотечественников их не упрекнул. Они стали известны и знамениты настолько, что наш повелитель султан, да продлит Аллах дни его правления, даже пожаловал одному из них, Ламартину, огромный земельный надел возле Измира. А ведь это неслыханное дело, чтобы кто-то из европейских королей пожаловал арабскому, персидскому или турецкому поэту хоть один джариб{51} земли, плодородной или бесплодной. А в том, что Ваззан Ба‘ир Ба‘ир в своей «Истории» многое списал у европейцев, хотя сам он араб и родители его, и дядя и тетка его арабы, я до сих пор не уверен. Возможно, мне станет это ясно, когда я завершу эту книгу, и тогда я, если Богу будет угодно, уведомлю об этом читателей. А пока, я надеюсь, ни один читатель не откажется ее прочесть по той причине, что не знает, списывал ли автор у европейцев или нет, хотя знать это важно.