Ишков вышел и через несколько минут вернулся, неся в одной руке котелок с горячим чаем, в другой — буханку мерзлого хлеба.
— Чай — это хорошо! — оживился Белоусов и хитровато посмотрел на меня. — А чего-нибудь покрепче не найдется?
— Покрепче будет, когда доложишь, что твои разведчики дали фрицам прикурить как следует, — ответил я.
Под дружеские шутки быстро опустели кружки с чаем. Белоусов поднялся из-за стола первым.
— Я пошел на НП, — коротко произнес он уже другим, посерьезневшем голосом.
Мы молча посмотрели ему вслед. На минуту в избушке повисла тревожная тишина. «Увидимся ли после боя?» — подумал я. Те же мысли прочитал и на лицах товарищей. Война научила нас смотреть правде в глаза, какой бы жестокой она ни была. Можно разговаривать с другом, и через какое-то время увидеть его лежащим на земле с окровавленным виском, на котором уже не тают редкие холодные снежинки… И никто не знает, когда и с кем это случится. Капитан Анатолий Арсентьевич Белоусов прошел живым и невредимым сквозь пекло сражения под Сталинградом. Фашистская пуля нашла его на Днепре промозглой осенью 1943 года…
Почти одновременно поднялись из-за стола Саморуков и Ишков. В их глазах тоже не осталось и следа недавних шуток. На фронте я не раз был свидетелем, как даже самые закаленные, бесстрашные люди перед боем неуловимо менялись, словно отсекали от себя все лишнее, сосредоточиваясь мыслью на одном ожидании первых, самых томительных минут атаки.
Неожиданно запищал телефон. Я торопливо снял трубку и услышал знакомый голос командира 1-го батальона старшего лейтенанта М. Ф. Ананенко.
— Товарищ капитан! — в голосе комбата пробивалась какая-то пока непонятная для меня радость. — У нас тут парламентер!
— Какой парламентер? — удивился я.
— Немецкий! Кажется, лейтенант. С белым флагом!
Вот так новость! Только что все мысли у меня были заняты предстоящим боем, а теперь — этот парламентер.
Что ему надо?
— Немедленно доставить немца в штаб полка, — приказал я.
Очевидно, на моем лице было написано такое волнение, что Саморуков и Ишков разом воскликнули:
— Что случилось?
— Сам пока толком не пойму, — честно признался я. — Погодите, сейчас доставят немецкого парламентера. Послушаем, что он скажет.
Дверь избушки распахнулась, и через порог шагнул среднего роста худощавый немецкий офицер в изрядно потрепанной шинели. Несмотря на весьма плачевный внешний вид, он старался держаться подчеркнуто подтянуто — щеголеватым жестом отдал честь, звучно щелкнув при этом каблуками сапог.
Следом за немцем вошел политрук В. В. Кузин, заместитель командира батальона по политической части.
— Парламентер доставлен, товарищ капитан, — доложил он.
Я невольно задержал взгляд на немецком офицере. Было как-то странно видеть в нескольких шагах от себя безоружного врага. За время пребывания нпа фронте я привык, что всякий, кто носит фашистскую форму, стремится меня убить. Точно так же я привык, что нужно убивать каждого, кто принял вражеское обличье. Вопрос только в том, кто быстрее успеет это сделать.
И вдруг — мирная встреча в простой русской избе, за окнами которой разгорается ясное зимнее утро. От небольшой печки тянет уютным теплом. Так и видится, будто зашел на минутку добрый сосед, приготовился рассказать какую-то новость, сам ждет что-то услышать в ответ.
«Ах, война, что ты сделала, подлая?» — поется в одной послевоенной песне. Поется в ней о том, что мальчики надели солдатские шипели, до поры расстались со своей юностью, узнали совсем другую жизнь, так не похожую на прежнюю. Война круто переметала и судьбы людей, и встречи, и представления о мире.
И не в гостеприимной деревенской избе мы стоим, а в штабе нашего полка, и не дружескую беседу нам предстоит нести, а жесткий разговор о чьей-то жизни и чьей-то смерти. Лицо немецкого офицера внешне выглядит бесстрастным, но тревожный прищур глаз выдает напряженное беспокойство лейтенанта. Он примерно одних лет со мною. Может, в одно время мы пошли в школу, корпели над учебниками, старательно исписывали листы тетрадей. Стоит передо мной в грязной прохудившейся шипели и с пугливым ожиданием смотрит на меня и моих товарищей.
— Слушаю, — резко оборвал я затянувшееся молчание.
— Имею честь сообщить вам, — торопливо заговорил немецкий лейтенант на довольно сносном русском языке, — что являюсь парламентером от командира двадцать четвертой танковой дивизии генерала фон Ленски. Он поручил передать русскому командованию, что дивизия согласна прекратить сопротивление, если…
— Какие еще «если»? — не выдержал я. — Сдаться в плен, и точка.