Ананенко доложил об обстановке на участке батальона. По плану именно здесь предстояло нанести последний удар по гитлеровцам. Неожиданное появление немецкого парламентера внесло в него свои изменения. Причем довольно радостные.
— Ну, как там наш фриц? — улыбаясь, спросил меня политрук Смирнов, делая ударение на слове «наш». В батальоне, чувствовалось, гордились, что именно на их участке происходят такие важные события.
— Нормально. Отправили его в штаб дивизии. Пусть с ним там занимаются: кормят, поят, — с улыбкой заключил я.
— Думаю, этого ему сейчас не понадобится, — загадочно произнес Николай.
— Почему?
И Смирнов, посмеиваясь, рассказал, что парламентер, войдя в блиндаж, такими голодными глазами посмотрел на наших бойцов, приготовившихся завтракать, что кто-то из них по выдержал и сунул немцу кусок хлеба и котелок с кашей. У немецкого офицера дрогнуло лицо. Он бережно взял в обмороженные руки хлеб и котелок и сдавленным голосом пробормотал:
— Русские — удивительный народ.
Да, удивительный. Враг, сложивший оружие, перестает быть для нас объектом мести. С ним и обращаются по-человечески. Никогда, даже в пору самых тяжких и суровых испытаний, советские воины не переставали быть гуманистами, людьми большого, доброго сердца.
Мы вышли из блиндажа, сопровождавший нас автоматчик повыше поднял палку с белым флажком, и мы поднялись на бруствер траншеи. Над нашими и немецкими окопами по-прежнему стояла непривычная тишина. Только где-то вдалеке, севернее нас, изредка раздавались выстрелы. Мы стояли во весь рост, и в ту минуту я сам себе показался каким-то странно выросшим, незащищенным. Так и чудилось, что стоит сделать хоть один шаг вперед, как тут же тишина взорвется треском пулеметных и антоматных очередей, разрывами гранат.
— Ну что же, двинулись, — преодолевая минутную слабость, сказал я товарищам.
Мы уже отошли от своих позиций метров на 70–80, когда из окопа навстречу нам вышел высокий, с настороженным лицом немецкий полковник. Он недоверчиво оглядел нас, ища взглядом знаки различия. Но одеты мы были одинаково — в телогрейки, ватные брюки, валенки. Одежда очень удобная для боевых действий зимой, но совершенно неприспособленная для парадного чинопредставления.
— Командир полка капитан Науменко, — вышел я вперед. — К нам прибыл ваш парламентер. Я уполномочен принять капитуляцию вашей дивизии.
Из-за плеча полковника выдвинулся какой-то человек в полувоенной форме и быстро заговорил по-немецки. Я понял, что полковник взял с собой переводчика. Они перебросились несколькими фразами, и переводчик, старательно выговаривая слова, произнес подобострастным голосом:
— Господин полконник убедительно просит посетить штаб его полка.
— Это еще зачем? — насторожился я. — Нам нужен генерал фон Ленски. Ведите к нему!
Переводчик испуганно повторил мое требование по-немецки. На лице полковника отразилось замешательство. Он снова повернулся к переводчику. Тот внимательно выслушал длинную тираду и обратился к нам:
— По заведенному у нас порядку господин полковник должен доложить господину генералу фон Ленски по телефону и получить разрешение на встречу с ним.
— Что за бюрократию здесь устроили! — в сердцах пробормотал я, но Клюев успокаивающе положил мне руку на плечо:
— Черт с ними! Что делать, если у них так положено. Пошли в штаб к полковнику.
Немцы повели нас по тропинке, петляющей между грудами битого кирпича, остовами сгоревших машин и сугробами, покрытыми толстым слоем сажи. Кое-где виднелись трупы. Мне невольно бросился в глаза один из них — на мерзлой земле лежал ничком немецкий солдат. Он широко раскинул руки, словно хотел захватить, унести с собой нашу землю. На миг у меня шевельнулось в душе мстительное чувство — никто не звал этого фашиста в наши края. Хотел нашей земли? Получай ее — мерзлую, задымленную, не захотевшую стать даже могилой для ненавистного захватчика.
Мы подошли к развалинам какого-то здания. Полковник молча прошел вперед, толкнул дощатую дверь, прикрывавшую вход в подвал. По ступенькам, покрытым наледью, мы спустились вниз. Под низкими сводами подвального помещения, куда с трудом проникал свет через узкие окна, было сумрачно и холодно. Немецкий полковник куда-то исчез. Следом за ним, потоптавшись, скрылся и переводчик.
Я огляделся. На грязном цементном полу лежали, сидели десятки раненых солдат. Со всех сторон слышались стоны, бессвязные выкрики, ругательства. В спертом воздухе нечем было дышать от запаха нечистот, гниющих ран и сгоревших тряпок.