В бой мы вступили рано утром 19 августа, а 20 августа я уже был в медсанбате. Сейчас, почти полвека спустя, трудно воспроизвести события этих двух дней. Стерлись в памяти фамилии красноармейцев и командиров подразделений. Но твердо могу сказать: мы не пропустили немцев к Днепру. Бойцы роты подбили связками гранат три вражеских танка, отразили до десятка ожесточенных атак.
После очередного боя я вызвал на НП командиров взводов. Дело шло к вечеру, уже смеркалось. Мы с политруком роты, ожидая взводных, вышли из душного блиндажа на свежий воздух. Подошли три лейтенанта. Мы все уселись на землю, за тыльной стороной бруствера траншеи. Начали обсуждать итоги дня. И надо же было такому случиться: неподалеку разорвалась немецкая мина. Всех пятерых ранило. В меня попали два осколка: один пробил сапог и впился и ногу, другой угодил в голову. Политрук отделался легким ранением в руку, одному взводному обожгло бок, а двух других пришлось сразу же отправлять в медсанбат: у них ранения были посерьезнее. Когда я доложил по телефону комбату об этих непредвиденных потерях, он мне дал нагоняй (и поделом!) за то, что я вылез со всеми командирами из блиндажа, и спросил, могу ли командовать ротой. Я ответил, что могу.
Ночь почти не спал. Болели наспех перевязанные раны. Да и на душе было муторно: казнил себя за беспечность.
А утром снова вражеский артиллерийский налет по нашим позициям и новая атака. И опять не дрогнули бойцы - отбились. В азарте боя я почувствовал себя вроде бы лучше, а к вечеру мне стало хуже. Политрук доложил об этом комбату, и тот приказал отправить меня в медсанбат. В сопровождении красноармейца-санитара побрел я по плотине гидростанции на восточный берег Днепра.
Из медсанбата переправили меня в Новочеркасский эвакогоспиталь. Он находился невдалеке от тех самых Персиановских лагерей, откуда мы чуть больше месяца назад уходили на фронт.
Мне было тогда всего двадцать два года, и, может быть, поэтому врачи быстро подняли меня на ноги: уже 8 сентября выписали с предписанием явиться в отдел кадров Северо-Кавказского военного округа. А оттуда меня направили в штаб 343-й стрелковой дивизии, которая формировалась в Ставрополе.
* * *
Осень на Северном Кавказе мягкая и теплая, листья на деревьях держатся долго, до первых заморозков. Ставрополь показался мне очень зеленым городом. Был теплый солнечный день, когда я вышел на привокзальную площадь. Здание педагогического института, в котором размещался штаб 343-й стрелковой, находилось в верхней части города, на центральной рыночной площади, и найти его не представляло особого труда. Это был старинный большой каменный дом с широкими коридорами и множеством массивных деревянных дверей.
Невысокий, сурового вида капитан, начальник отделения кадров, посмотрел мои документы, помахал медицинской справкой, глянул на выступающую из-под пилотки повязку на моей голове и спросил:
- Зацепило здорово?
- Да так, царапнуло, - бодро ответил я. - Ногу малость и вот - в голову.
Капитан усмехнулся:
- Ну и как теперь, в голове-то позванивает?
- Бывает.
- А соображаешь хорошо? - уже в открытую заулыбался кадровик.
- Не жалуюсь.
Капитан снова стал строгим, помолчал несколько секунд, а затем сделал пометку в каком-то журнале и повернулся к писарю:
- Оформи его к Василькову. - Затем официально снова ко мне: - Пойдете, товарищ лейтенант Науменко, помощником начальника штаба 1151-го стрелкового полка. Как фронтовика - на повышение.
- Как же так?! - вырвалось у меня. - Я взводом, ротой командовал, а вы меня в штаб...
- Так надо, - отрезал капитан. - Будь здоров! - И протянул мне руку.
Мне объяснили, что до штаба полка не так далеко и путь к нему ведет по Кавалерийской улице, до которой от пединститута рукой подать. От этой улицы начиналась северо-западная окраина Ставрополя, которая вплотную примыкала к остаткам древнего Черного леса, некогда тянувшегося на десятки километров по течению речки Ташлы, змейкой извивающейся среди широких лощин и глубоких балок. Сейчас от зеленого массива остались отдельные рощи: городской лес, лес "Русская дача", пригородный лес. Мощенная крупным булыжником Кавалерийская улица круто спускается к Сипягиному пруду. Там, в районе этого пруда, находилась так называемая Бибертова дача. Туда-то мне и надо было. Именно там, на территории бывшего пионерского лагеря, формировался 1151-й стрелковый полк.
Слева и справа вдоль улицы прямо к дороге подступали могучие дубы. За низкими оградами одноэтажных, хорошо ухоженных, побеленных домиков вовсю цвели астры и георгины. Просто так, из любопытства я внимательно присматривался к названиям улочек и переулков, пересекающих Кавалерийскую улицу.
Когда прочел очередную надпись "Переулок Красина", меня кто-то негромко окликнул. Я остановился и увидел голубоглазую девушку в красном, с большими белыми горошинами ситцевом платье. Одной рукой она перебирала перекинутую на грудь туго сплетенную русую косу, а другой держала за пухлую ручонку девочку лет семи с большими, широко открытыми глазами на загорелом личике.
Обе смотрели на меня, как мне показалось, с тревогой. Старшая, немного смущаясь, сделала шаг ко мне, вежливо поздоровалась и спросила:
- Простите, товарищ командир. Вы ведь с фронта. Как там? Где вас ранило, если не секрет?
- Да, я с фронта. А насчет секрета... Какой же секрет? Под Запорожьем...
- А у нас, - она кивнула в сторону девочки, - папа тоже с первых дней на войне. Я подумала, вот спрошу, может, случайно встречались вы с Холодным Петром Макаровичем. Всякое бывает...
Даже не дождавшись ответа, она по моему удивленному виду догадалась, что ничего от меня не узнает о своем отце. Понимающе кивнула, пожелала мне доброго пути и ласково улыбнулась на прощание, а я сказал:
- Не теряйте, девчата, надежду, все будет хорошо, ваш отец вернется с победой.
Быть может, потому, что я впервые услышал довольно редкую фамилию, мне она цепко врезалась в память. И надо же такому случиться, что примерно полгода спустя мне снова довелось ее услышать.
Видимо, моя повязка на голове явно возвышала меня в глазах людей. Я заметил это еще раньше, сразу же после выхода из госпиталя. Раненым фронтовикам все стремились как-то и хоть чем-то помочь. И вот эта мимолетная встреча с дочками где-то воевавшего Петра Холодного высветила в памяти недавний эпизод.
На какой-то станции под Ростовом, куда я ехал после госпиталя, наш поезд задержался. Как и многие другие, выскочил из вагона за кипятком, по его не оказалось. Гляжу: базарчик у перрона, торгуют жители всякой снедью. Бегом туда. С краю дед сидит, товар разложил: вареная картошка, соленые огурцы и рыба жареная. Все в одной порции на тарелке, все свеженькое, домашнее. Ясное дело, слюнки потекли.
- Почем? - спрашиваю.
А дед ухмыляется лукаво:
- Ты бери сперва, сынок, коль по вкусу. Положить?
- Клади, - говорю, - две порции.
Завернул он все в бумагу. Я лезу в карман за деньгами:
- Сколько?
- Нисколько, - отвечает дед. - Ступай с богом. Доброго аппетита тебе, сынок. Вы за нас жизнь кладете, так что... поправляйся. Я ведь тоже в гражданскую воевал...
Тут загудел паровоз, состав дернулся, и скоро станция скрылась из виду. Ничего вроде особого не случилось, а теплое чувство благодарности за доброту человеческую проснулось и душе...
И вот передо мною живописное место - Бибертова дача, обширная роща вековых деревьев с густой листвой, еще не тронутой осенней желтизной. С пригорка хорошо виден пруд, по берегам - плакучие иры, и ветви их, длинные и гибкие, свисали прямо в воду. Под тенистыми кронами коренастых дубов, стройных ясеней и могучих каштанов строго в ряд стояли палатки, туда-сюда сновали военные люди, серьезные, озабоченные.
В конце широкой аллеи виднелся одноэтажный белый дом. Судя по тому, что у входа прохаживался часовой с винтовкой, я понял: это и есть штаб полка. Дежурный проводил меня до двери и сказал:
- Командир здесь.
В большой комнате, куда я вошел, было жарко и душно, несмотря на распахнутые настежь окна. За столом сидели двое: уже немолодой, седоволосый подполковник, рядом с ним коренастый, с воспаленными глазами майор. Около окна стоял смуглый, с восточными чертами лица старший политрук. Доложил подполковнику о своем прибытии. Тот не спеша просмотрел мои документы, еще раз глянул на меня и обратился к своему соседу: