Наступило время, когда все звуки замерли, и изумительная тишина завладела пустынными горами. Тогда стало слышно тихое неясное гудение. Этот гул был где-то рядом во мне. Быть может, так звучала кровь, переливающаяся по сосудам, то, что мы не в силах услышать даже в ночной тишине спящего города.
А ночь все шла. Большая Медведица уходила влево, постепенно поднимая кверху хвост. Луна наконец переползла над ущельем, приблизилась к вершинам гор, скользнула по черным зазубренным скалам и скрылась. В ущелье легла тень и потухли ферулы-свечки. Но небо оставалось все таким же чистым и прозрачным с редкими звездами и серебристыми небрежными росчерками редких перистых облаков. Потом, когда едва заалел восток, как-то сразу проснулись все жаворонки, и их дружные крики показались нестерпимо громкими. Наступил рассвет. Долгая бессонная ночь кончилась.
О чем только не передумаешь, когда не спится. Ферулы напомнили, что у каждой из них основание отходящего от стволика листочка покрыто глубокой продольно вытянутой чашечкой, тесно смыкающейся своими краями, в этой чашечке, в отличном и темном убежище, на день затаиваются разные насекомые. Интересно бы сейчас на них взглянуть.
Едва позавтракав, я перехожу от ферулы к феруле. Вот паучок-скакунчик забрался в чашечку и сидит в ожидании добычи. Другой завил себя со всех сторон нежной тканью, линяет. Кое-кто из пауков закончил эту трудную операцию и покинул убежище, оставив шелковый домик. Но больше всех здесь уховерток. Они всегда путешествуют компаниями и уж если займут ферулу, то всю, и битком набьются в ее пазухи: в них и безопасно, и солнце не печет, и, главное, влажно, не сушит воздух пустыни.
Каждый раз, как только я открываю убежище уховерток, они приходят в величайшее возбуждение и, грозно размахивая клещами, в величайшем волнении и спешке разбегаются во все стороны. А когда ферулы завянут, уховертки переселятся под камни и начнут выводить потомство. И так, видимо, повелось исстари, и обычай поддерживается из года в год в этом ущелье.
В пазухах листьев я нахожу больших зеленых с белой каймой по бокам гусениц. Многие из гусениц больны, покрылись ржавыми пятнами, а некоторые погибли, сморщились. Неужели больные гусеницы устраиваются сюда только во время болезни? Ведь кое-кто выздоровел и скрылся, оставив после себя типичные серые комочки испражнений.
Зачем-то сюда забрались крошечные муравьи-пигмеи, оживленно снуют, что-то ищут, к чему-то присматриваются. Они не едят ткань растения, не сосут из него влагу, не собираются здесь устраивать гнездо. У них есть жилище в земле, отличное, старое, с многочисленными камерами и сложными лабиринтами-ходами. Что им тут надо? Можно бы расстаться с ферулой, но загадка муравьев не дает покоя. Но вот наконец и найден ответ. Большой отряд крошечных подземных жителей переселил сюда своих кормилиц, больших, черно-коричневых, головастых, с длинными хвостиками цикадок, живущих на корнях растений.
Видимо, цикадкам нужен новый корм или пришла пора размножаться. Но как муравьи-лилипутики перегнали сюда свою скотинушку? Наверное, переманили каким-то особенным сигналом. Цикадки — все их достояние. От них зависит благополучие муравьиной семьи, и поэтому, когда я раскрыл убежище, наполненное ими, маленькие труженики, растерянные и беспомощные, в величайшем беспокойстве заметались, спасая свое добро.
Жизнь ферулы скоротечна. Такая большая она выросла совсем недавно, и пройдет еще совсем немного времени, когда от растения останутся одни сухие палочки, которые развеет ветер по пустыне.
Припекает солнце. Поднимается легкий ветер и раскачивает растения. От ферулы начинает исходить тонкий нежный аромат. По струйкам запаха к ее цветам мчатся со всех сторон многочисленные насекомые, жадно льнут к нектарникам, расхватывают желтую пыльцу. Они тоже, как и ферула, очень торопятся в эту короткую весну пустыни.
Солнце склонилось к пыльному горизонту пустыни, и сухой резкий ветер стал стихать. А желтым выгоревшим холмам, покрытым мелким щебнем, будто нет конца, и синяя полоска гор впереди нисколько не приблизилась. До воды далеко, сегодня не добраться, и стоит ли себя мучить жаждой. В коляске мотоцикла лежит дыня — последнее, что осталось от продуктов. Сколько раз хотелось съесть эту соблазнительную дыню, и сегодня вечером почему не позволить себе эту маленькою роскошь, если завтра конец пути.
Я сворачиваю с дороги в небольшую долинку с едва заметной зеленой полоской растительности по самой серединке. Уж если есть дыню, то так, чтобы покормить ее семенами муравьев-жнецов.