— Окна были закрыты, — сказал мистер Меллилоу — и занавески задёрнуты. А мистер Крич всегда шёл прямо по траве от ворот.
— Гм! — сказал суперинтендант. — Таким образом, он приходит или кто-то проходит прямо на веранду, крадёт пару галош, а вы и этот мистер Мозес так поглощены, что ничего не слышите.
— Ну, суперинтендант, — сказал начальник полиции, который сидел на дубовом сундуке мистера Меллилоу и чувствовал себя не в своей тарелке. — Я не думаю, что это так уж невозможно. Парень, возможно, носил теннисные туфли или что-то в этом роде. А что об отпечатках пальцев на шахматных фигурах?
— Он носил перчатку на правой руке, — сказал несчастный мистер Меллилоу. — Я помню, что левую руку он вообще не использовал — не трогал фигуры.
— Весьма примечательный джентльмен, — повторил суперинтендант. — Никаких отпечатков пальцев, никаких следов, никаких напитков, никаких глаз, которые можно описать, никаких примет, о которых можно упомянуть, заходит без предупреждения и не оставляет следов — своего рода человек-невидимка. — Мистер Меллилоу сделал беспомощный жест. — Вы использовали эти шахматные фигуры? — Мистер Меллилоу кивнул, и суперинтендант, перевернул коробку над доской, тщательно вытянув огромную ручищу, чтобы не дать фигурам раскатиться. — Посмотрим. Две большие штуковины с крестами на голове и две большие с остриями. Четыре парня со открытыми забралами. Четыре лошади. Две черные штуковины — как вы их называете? Ладьи? Мне больше напоминают церкви. Одна белая церковь — ладья, если вам так больше нравится. А что стало с другой? Разве эти ладьи не составляют пару, как остальные?
— Там должны быть обе, — сказал мистер Меллилоу. — Он использовал две белые ладьи в эндшпиле. Он ими поставил мне мат… Я помню…
Он помнил слишком хорошо. Сон и двойной зáмок, надвигающийся, чтобы его сокрушить. Он наблюдал, как суперинтендант роется в кармане и внезапно понял, что узнал имя того ужаса, который появлялся из черного леса.
Суперинтендант поставил на стол белую ладью, которая лежала рядом с трупом в Капризе. Цвет, высота и вес совпадали с ладьёй на доске.
— Стонтоновский набор, — сказал начальник полиции, — теперь все в сборе.
Но суперинтендант, стоя спиной к французскому окну, наблюдал за посеревшим лицом мистера Меллилоу.
— Он, должно быть, положил её в карман, — сказал мистер Меллилоу. — Он убирал фигуры после игры.
— Но он не мог донести её в Каприз, — сказал суперинтендант, — и не мог совершить убийство, по вашим же словам.
— Действительно, разве невозможно, что вы принесли её в Каприз самостоятельно, — спросил начальник полиции, — и уронили там, когда нашли тело?
— Джентльмен сказал, что видел, как Мозес убрал все, — сказал суперинтендант.
Теперь они оба смотрели на него. Мистер Меллилоу сжал голову в руках. Его лоб взмок. «Сейчас что-то произойдёт», — подумал он.
Как раскат грома раздался удар в окно, суперинтендант от неожиданности даже подпрыгнул.
— Боже мой, милорд! — с укоризной сказал он, открывая окно и впуская в комнату порыв свежего воздуха. — Как вы меня напугали!
Мистер Меллилоу широко открыл рот. Кто бы это мог быть? Его мозг уже не мог работать, как следует. Это, конечно же, друг начальника полиции, который исчез куда-то во время беседы. Как мост в его сне. Исчезнувший. Сошедший с картины.
— Игра «собираем и анализируем», — сказал друг начальника полиции. — Очень похоже на шахматы. Люди проходят прямо на веранду, и никто их не замечает. Даже средь бела дня. Скажите мне, мистер Меллилоу, что заставило вас подняться вчера вечером к Капризу?
Мистер Меллилоу колебался. Это было тем пунктом в его истории, который он не пытался объяснить. Вчерашний мистер Мозес выглядел очень малоправдоподобным, а сон о галошах показался бы уж совсем невероятным.
— Ну-ка, — сказал друг начальника полиции, полируя монокль носовым платком и возвращая его на место, сильно приподняв бровь. — В чём там было дело? Женщина, женщина, прекрасная женщина? Встретимся при лунном свете и всякое такое?
— Нет, конечно, — с негодованием сказал мистер Меллилоу. — Я хотел глотнуть свежего воздуха. — Он неуверенно остановился. Было что-то в ребячески-глупом выражении лица собеседника, что убеждало опрометчиво рассказать правду. — У меня был сон, — сказал он.