Кровь прилила к его лицу. Грудь его теснило, он распрямил плечи и глубоко вздохнул. Аллозавр шел, пригибаясь все ниже, задевая мордой кроны вальхий, не ускоряя и не замедляя шага. Когда до зверя оставалось метров двадцать (он с трудом заставил себя дотерпеть до этой дистанции), когда по зубам аллозавра хлестнула резная ветка, он выдохнул, разом решившись, и на выдохе, как учили когда-то далеко-далеко от этих мест и времен, указательным пальцем потянул спусковой крючок. Предвкушая.
Грохот разлетелся по округе, ударился о стену леса и, отразившись, вернулся эхом. Невиданный доселе грохот. Стайка птицеящеров вновь взлетела со своих безразмерных насестов. Диплодоки замерли, недоуменно смотря. На него и его жертву.
Морда зверя превратилась в кровавый цветок, лепестками брызнув в стороны. Аллозавр замер, точно упершись в стену.
Он улыбнулся, и палец его снова нажал на крючок.
Отдачи не было. Лишь новый грохот пронесся над просторами. Из разверстой груди полились потоки багровой крови. И в тот же миг титан рухнул. Земля вздрогнула от этого падения, ходуном заходила под ногами.
Он хохотнул отрывисто и повернулся к диплодокам.
Разом, будто спохватившись, гигантские ящеры отступили на шаг. Они поняли. И хриплый рев огласил окрестности. Диплодоки пытались, насколько позволяли их гигантская масса и титанические размеры, как можно быстрее развернуться и уйти, уйти, ибо бежать не умели громадные твари. Они спешили, с неимоверным усилием переставляя непослушные колонны ног, и от усилия этого кричали и ревели, всё понимая и всё предчувствуя. И тот из них, кто осознал это прежде остальных, обернулся первым.
И первым же бессмысленно мотнул длинной шеей, во мгновение лишенной разума, запнулся и, зашатавшись неловко, пал. Он мертв был еще до того, как бессильно ударился о землю, но все же на спине его расцвели еще два алых цветка.
Новый рев, рев всепоглощающего страха, пришедший со дня сотворения Земли и где-то в глубине сознания бережно сохранившийся, выплеснулся на них. Диплодоки спешили. Точно само прошлое гналось за ними, они уходили не оборачиваясь, зная, что от этого страха, явившегося ниоткуда, никому уже не будет спасения. И в этом он подобен времени, ибо не найдется силы, способной поспорить с ним.
Он стрелял, и смех душил его. Слезы наворачивались на глаза, руки, сжимавшие оружие, дрожали, и оттого он часто промахивался, и столбы пламени окружали стадо со всех сторон.
Тогда он сдвинул переключатель на автоматическую стрельбу. И повел оружием из стороны в сторону.
И диплодоков не стало.
Он не мог остановиться. Слишком быстро. Адреналин, выплеснувшийся в кровь, требовал большего. Еще, еще! он не заметил, что кричит, восторженно, захлебываясь смехом, это слово. Кричит и, не в силах устоять на месте, подпрыгивает, мечется по поляне меж столбиками цикадеид, судорожно выискивая других существ, что будут доступны его оружию. Сердце заходилось в сладкой, мучительной боли, екало и проваливалось в никуда, вызывая испарину на разгоряченном лбу. Жажда теснила его, неутолимая, беспредельная. Жажда прежних, потерянных поколений, не испытавших и доли ощущений самого сильного из самых сильных. Человека.
Он пробежал вперед несколько метров, и, задохнувшись, остановился. Сердце колотилось неистово, каждая клеточка его тела была напряжена и перенасыщена внутренней энергией, высвобожденной адреналином, сверх всяких пределов.
Птеродактили, горестно попискивая, кружили над поверженным стадом. Он перевел переключатель на рассеянную стрельбу и в шесть выстрелов скосил их всех.
На его лице снова появилась прежняя улыбка. А в ноги вернулись силы. Легко, точно ощутив за спиной трепещущие крылья неведомого доселе могущества, он бросился по склону холма к журчащей, среди вильямсоний и размашистых саговиков, речушке.
Он увидел. А потому спешил.
На той стороне в торжественном марше, колонною, к воде шло стадо игуанодонов. Полкилометра до речки и чуть больше до неизбежно приближавшихся жертв. Глупые твари! кричал он, все быстрее и быстрее сбегая с холма, вы слышите меня, глупые твари? Идите, идите, не останавливайтесь! Я спешу к вам!
Компсогнаты разбегались во все стороны, землеройки-триконодоны спешили забиться в норы, во множестве покрывавшие склон. Он не обращал внимания на них, видя лишь одну цель, спеша к ней, что было сил.
Стадо с видимым безразличием следило за приближающимся человеком; недавний грохот и исчезновение стада диплодоков они никак не связывали с крохотным - по колено - существом, спешащим к ним. И только один игуанодон шагнул в воду, вывернув передние лапы и выставив вперед полуметровые кинжалы когтей больших пальцев. Он привык не доверять, что ж, он абсолютно прав в этом.
Стадо зашло в воду. Детеныши, маленькие бестии, двухметровые проказники, резвились, шлепая по воде, брызгались и вопили от радости, баламутили воду. На них шикнули и загнали обратно на берег. Только после этого малышня немного угомонилась.
Он был рядом - уже на том берегу. Запыхавшись, остановился у самой воды. Оружие подрагивало в руках, в нетерпеливом ожидании. И точно в таком же ожидании уставились на него глаза стада.
Разом все смолкло. Мелюзга пискнула, спрятавшись за спины взрослых. Он поднял оружие, медленно, неспешно поддаваясь сладкому искушению. И только когда сердце сладостно заныло, надавил на крючок.
Он перестрелял их всех - каждого за каждым. Молча, лишь улыбка кривила его рот, да изредка, при особенно удачном попадании, из глубины его естества вырывался удовлетворенный смешок. Когда грохот смолк, и крики затихли, он медленно отступил, пятясь спиной, и все еще ожидая, может быть, кто-то пошевелится, хоть один, ну, пожалуйста.
Но груда тел была недвижима. Подождав еще немного, он все же выстрелил. Просто так. Затем выстрелил снова, раздробив в щепы ствол самого высокого саговика - тот рухнул, широченными листьями своими укрыв сразу двух молодых игуанодонов.
Тогда он стал стрелять по деревьям, пробивая бреши в их тесно сплоченных рядах. В воде что-то плеснуло, он поспешно опустил ствол оружия. Брызги окатили его с ног до головы. Но рыба, если это была именно она, ушла невредимой.
И только тогда он почувствовал, как дрожат колени, и ноет спина. Словно целый день копал землю или рубил дрова. Выбрав место посуше, он присел - его трясло, как в лихорадке. Адреналин улетучился из крови, наступила релаксация.
Над ним плавно, едва помахивая огромными крыльями, пролетел птеранодон. Гигант не спешил, он летел куда-то на юг, наверное, к скрытому от глаз расстоянием и грядой холмов на горизонте великому морю Тетис, и еще дальше, к легендарной Гондване.
Нехотя, словно по принуждению, он поднял ствол оружия. Птеранодон летел метрах в тридцати над землей, и с этой высоты казался огромным. Целиться в него было легко, и все же он сдвинул переключатель на автоматическое удержание цели. И только тогда выстрелил.
Остатки гиганта по параболе пошлепались на той стороне речушки, невдалеке от лежащих туш. Он повернулся, и стал медленно подниматься по пологому склону. Добравшись до мертвого стада диплодоков, он остановился и снова присел отдохнуть. И в этот момент почувствовал, насколько голоден.
После обеда он еще долго сидел у костра и изредка бросал невольные взгляды в сторону диплодоков. Все это время падальщики старательно обходили мертвое стадо стороной. Казалось, этот мир вымер, и он на какое-то время остался единственным его обитателем.
Лишь под вечер он все же услышал какую-то возню в той стороне. Едва заметные зверьки, ростом не больше собаки, грызлись меж собой возле тел. Но когда зашло солнце, и пала ночь, стремительно, будто пытаясь догнать уходящее за горизонт светило, он установил вокруг своего спального мешка низкочастотные излучатели - и все падальщики, все, кто оказался в зоне транслируемых универсальных сигналов страха, тотчас же исчезли, покинули огромные горы еды, оставив пиршество на потом. И только внизу у речки слышны были далекие звуки, сопровождавшие чей-то обильный ужин. Он слышал их сквозь дрему, пока не провалился в долгий бесцветный сон.