XXVII
Покой и тишина кладбища вселяли чувство тревоги. Розниек ощущал это каждым своим нервом. Слабый ветерок перегонял опавшие листья с одного могильного холмика на другой. Расплывчатые ватные тучи часто заслоняли солнце, и не понять было – распогодится или сызнова зарядит дождь. Могилы Катрины и ее матери находились рядом. У могилы, понуро опустив плечи, стоял Леясстраут. Лицо землисто-серое, под глазами глубокие складки.
– Даже здесь хозяйка продолжает стеречь Кате. – Он положил розы на могилу Катрины. – Неужели я никогда и не узнаю, о чем ей так надо было со мной поговорить?
Розниек держался немного в стороне.
– Мне кажется, вас тогда это не так уж интересовало.
Леясстраут невесело улыбнулся.
– Судите по тому, что я ушел, так и не спросив, что у Кате на сердце? Вы правы. Такие телеграммы ни с того ни с сего не посылаются. Если бы мы всегда и во всем поступали обдуманно, никогда не приходилось бы сожалеть о своих поступках.
– А жизнь стала бы вконец скучной, – добавил Розниек. – Погасли бы все чувства, у людей не осталось бы ни радости, ни печали, ни злости, не возникали бы моменты такого возбуждения, когда человеку трудно контролировать свои действия. Мы превратились бы в роботов, совершающих лишь запрограммированные поступки.
Слова Розниека согнали грустную улыбку с лица Леясстраута.
– Присядем лучше там, – указал он на скамью у гравийной дорожки. – Здесь самое подходящее место для откровенного разговора.
Розниеку стало ясно, что от расставленных сетей придется отказаться. Он злился на себя за сочувствие, испытываемое к Леясстрауту.
– И опять же вы правы, – продолжал Леясстраут. – Не обдумав свои действия, мог же я, охваченный злобой, вытряхнуть душу из старухи Упениеце. Много ли ей надо. А поводов для этого у меня было хоть отбавляй. У вас действительно имеются все основания для подозрения, но, смею вас заверить, соверши я это, у меня хватило бы силы воли для признания.
– И вы из-за этой старой кулачки, морального урода, отказались бы от всего, что вам дорого?
Леясстраут молчал, но глаза его красноречиво говорили сами за себя. В них были горечь и боль.
Розниеку стало как-то не по себе.
– Пора ехать! – услышал он басовитый голос Леясстраута.
Они шли молча. По дороге встречались вполголоса разговаривающие между собой люди. Безмолвно несли почетный караул стройные сосны. Над могильными плитами молитвенно застыли туи.
Розниеку долго не удавалось собраться с мыслями, но в конце концов он снова заговорил:
– Восемнадцатого мая Катрина Упениеце писала о том, что послала вам два письма, но не получила ответа. В телеграмме она также сообщает, что писем нет.
Леясстраут потряс головой, словно хотел стряхнуть тягостное уныние,
– Об этом мне самому хотелось поговорить с вами. На первое письмо я ответил немедленно. И на второе тоже, но второго письма она не получила. Я тоже писем больше не получал, хоть и послал еще два. И вдруг получил письмо от восемнадцатого мая. Оно было опущено в Риге. Кате писала, что отдала его бригадиру с просьбой опустить на главном почтамте. Телеграмма тоже была отправлена из райцентра.
Собеседники незаметно дошли до кладбищенских ворот.
– Стало быть, пропали четыре письма – два Катрины и два ваших?
– Пять. На последнее письмо я тоже ответил, но от Катрины ответа не дождался. Вряд ли это случайность! Розниек, что-то прикидывая в уме, спросил:
– Есть ли какие-нибудь доказательства, что вы действительно посылали письма?
– Какие могут быть доказательства, если я сам лично опускал их в ящик на углу улицы? Хотя, впрочем… постойте-ка!.. Кажется…
Леясстраут дрожащими пальцами начал рыться в бумажнике.
– Вот! – протянул он Розниеку голубую квитанцию. – Последнее письмо я отправил заказным. Розниек внимательно рассматривал квитанцию.
– Датирована… двадцать третьим мая.
– Следовательно, на юмужциемской почте должна иметься роспись получателя.
– Безусловно. А вы убеждены в том, что полученные вами письма были написаны рукой Катрины Упениеце?