Дверь подалась с трудом, пришлось приложить силу, резко дёрнуть на себя.
Внутри было темно. Несло слабым духом плесени и кислой капусты.
– Мать! О-ой, – нерешительно окликнул подросток. Вместе с лёгкой прохладой, пахнувшей из сеней, причудилось вдруг, что дом давно заброшен, мать с сестрой уехали из деревни, а письма... а письма приходят неизвестно от кого.
Но стоило глазам привыкнуть к темноте, как слегка пугающая мысль исчезла: в сенях висела одежда, на полу нашлось несколько пар раздолбанных женских туфель, а из глубины дома лился слабый свет – была открыта задняя дверь.
Передумав заходить, Тенки закрыл дверь, вернее сказать – с размаху вбил в косяк, и направился в обход, на задний двор. И по-прежнему – стена дома по правую руку виделась непривычно низкой, тёмной, словно весь дом ссохся и уменьшился.
Мать и впрямь нашлась на заднем дворе. Стирала, встав к миру задом, согнувшись в три погибели, только мыльные хлопья летели во все стороны.
Тенки остановился у самого угла. Сердце колотилось, как сумасшедшее, и едва помогал рассудочный шёпот: «подумаешь, каких-то два года тут не был, с чего вдруг такие эмоции?». Чтобы превозмочь это странное состояние, подросток старательно прочистил горло, облизнул губы.
И позвал снова, негромко, будто опасаясь напугать склонившуюся над тазом женщину:
– Мать...
Сначала она не отреагировала, только коснулась рукой в мыльной пене волос, заправила выбившуюся прядь за ухо. Потом, решив, видимо, что не послышалось, обернулась. Как-то медленно, будто неуверенно.
И увидела его.
Тенки неловко, чуть вымученно улыбнулся.
Она постарела. Тени пролегли под глазами, по лицу побежали морщины. Неровно, клочьями подстриженные волосы потемнели, покрылись словно земляной пылью.
И она была маленькая, такая маленькая.
В руке она держала мокрую тряпку – вытащила из таза, машинально, не успев задуматься. Второй ещё раз заправила волосы за ухо – почему-то движения казались медленными, будто вокруг колыхалась стоячая вода.
– Тенки, что ли? – мать сощурилась.
Подросток кивнул. Спросил, едва выталкивая слова из горла:
– А где Алли? – против ожидания, голос не дрожал.
– Кто ж её знает, шастает где-то, – сообразив наконец, что в руке у неё не выстиранное ещё белье, женщина кинула тряпку обратно в воду. – А, я же её к Мирехе послала.
– Зачем? – Миреха – деревенская портниха, если Тенки помнил верно.
– Ну так мы ж ей вышиваем всякое. Алли вышивает, у меня-то глаза уже не те. Ты чего, будто не знаешь ничего?
– Ты разве писала?
– Все глаза тебе исписала! – мать сердито поджала губы, двинулась в дом.
Мыльная шапка на поверхности воды осталась колебаться, пена тихо истаивала, лопаясь мелкими пузырями.
Из тёмного проёма раздался материн голос:
– Ну а чего ты, будто не тутошний? Чай, не в гости приехал, складывай сумку, скидавай одёжу, городская небось? Неча её пачкать.
Тенки невольно усмехнулся. И шагнул в дом, стягивая с плеча сумку.
– Вымахал там, на ихних харчах-то, а силёнки прибавилось? – после солнечного света темнота ослепила, вместо лица матери он видел только чёрный силуэт. Но интонация её была знакомо испытующей, требовательной.
– Что делать-то надо? – ответил подросток привычно и снова усмехнулся.
Вот теперь он точно – дома.
***
– Тут тебе не столичные ресторации, ешь чего дают, – мать довольно усмехнулась, ставя перед ним миску с отбитым краешком – знакомую миску, сколько лет он хлебал из неё суп.
На сей раз в миске исходила паром картошка – крупные жёлтые картофелины, присыпанные укропом, – мать всегда сыпала на картошку укроп, по-другому не ели. В маленькой кастрюльке не единожды подогретое мясо, видно сразу, приготовленное впрок, много ли надо двум женщинам. Мясо, не привычная в морском посёлке рыба – стало быть, сегодня роскошный пир.
– Где ж эта дрянь, куда её морские юдья носят? – для приличия мать поворчала, пройдясь по кухонке, потом уселась и, не скрываясь, стала смотреть, как он ест. Подпёрла рукой голову, притихла.