- Еще одно только слово. Все, что я говорила и думала в те тяжкие дни, мучило меня, заставляло стремиться к этой исповеди. Теперь все ясно между нами, и я снова могу без стеснения смотреть вам в глаза. Но довольно. Идемте. Нас и так уж, наверно, хватились.
Она взяла его под руку и шутливо заметила: -
- On revient toujours a ses premiere amours[78], не так ли?
И как же хорошо, что я могу смеясь сказать это вам, да еще в минуты великой и чистой радости.
Виктуар уже шла из угловой навстречу своей мамa и Шаху.
- Что это было? - спросила она.
- Объяснение в любви.
- Так я и думала. Как хорошо, Шах, что мы завтра уезжаем. Правда? Я ни в коем случае не хочу являть миру образ ревнивой дочери.
Мать и дочь сели на диван, к ним присоединились Альвенслебеи и Ноштиц.
Вошедший лакей доложил Шаху, что экипаж подан; при этом известии Шах, казалось, изменился в лице. Обстоятельство, не ускользнувшее от госпожи фон Карайон. Но он быстро взял себя в руки, откланялся и вышел в коридор, где маленький грум дожидался его с пальто и шляпой. Виктуар проводила его до лестницы, на которую с улицы еще падал тусклый сумеречный свет.
- До завтра,- сказал Шах и быстро пошел к двери. Но Виктуар, перегнувшись через перила, тихонько повторила его слова:
- До завтра. Слышишь?.. А где мы будем завтра? И странно, сладостный звук ее голоса не остался без отклика в его душе даже в этот миг. Он взбежал по ступенькам, обнял ее, словно прощаясь навек, и поцеловал.
- До свиданья, Мирабелла.
До нее донесся еще только звук его шагов. Потом дверь захлопнулась, и экипаж покатил вниз по улице. На козлах сидели ординарец Окунек и грум. Каждый из них испросил себе право в этот торжественный день везти своего ротмистра и хозяина. Каковое и было немедленно дано обоим. Когда карета завернула на Вильгёльмштрассе, раздался треск, удар, хотя экипаж и не тряхнуло снизу.
- Damn! - сказал грум.- What's that?[79]
- Что, испугался, малыш? Камень под колесо подкатился.
- Ох, нет! Не камень. ?t was something.., dear me…, like shooting[80].
- Ну и выдумщик ты!
- Да, pistol shooting…[81]
Но он не успел договорить, так как карета остановилась перед домом Шаха; испуганный грум мигом соскочил с козел, чтобы открыть дверцы своему господину. Он откинул подножку, густой дым ударил ему в лицо; Шах сидел в углу, слегка откинувшись назад. На ковре у его ног валялся пистолет. В ужасе малыш захлопнул дверцу, крича:
- Heavens, he is dead![82]
Хозяева соседней ресторации прибежали на их зов и внесли мертвого Шаха наверх, в его дом.
Окунек ругался, выл в голос и все сваливал на «человечество» - сваливать на женитьбу он не смел. Ибо по природе был дипломатом, как, впрочем, все крестьяне.
Глава двадцатая БЮЛОВ - ЗАНДЕРУ
«Кенигсберг, 14 сентября 1806 г.
…Вы пишете мне, милый Зандер, также и о Шахе. Самый факт мне был уже известен, «Кёнигсбергер цейтунг» поместила краткую заметку о происшествии, но только из Вашего письма что-то уяснилось мне, если в данном случае могло уясниться. Вы знаете мою склон-ность (я и сегодня следую ей) единичное возводить к целому и, конечно же, из целого выводить единичное, что, разумеется, связано со страстью к обобщению. Это занятие весьма щекотливое и часто заводит меня слишком далеко. Но если когда-либо для этого имелись основания, то кто-кто, а вы уж безусловно поймете, что случай с Шахом, собственно, только симптом, серьезнейшим образом меня занимающий именно вследствие своей симпто- матичности. Конечно, это явление времени - пусть локально ограниченное, случай совершенно особый по своим причинам, - но это могло произойти и произойти таким образом лишь в прусской столице его королевского величества, или если уж вне ее, то лишь в рядах армии, какой она стала после Фридриховой смерти, армии, у которой самоуверенность заменяет честь, а душу - часовой механизм, механизм, уже перестающий работать. Великий король подготовил сие плачевное положение вещей, но для того чтобы оно стало совсем уж плачевным, сначала должны были навеки закрыться великие королевские глаза, взгляда которых его подданные, как известно, страшились больше битвы и больше смерти.
Я достаточно долго был в рядах этой армии, чтобы знать: «честь» там каждое третье слово. «Клянусь честью, эта танцовщица очаровательна»; «клянусь честью, великолепная кобыла»; «мне тут присоветовали ростовщиков, у которых достаточно развито чувство чести». Постоянная болтовня о чести, о фальшивой чести, спутала все понятия и убила честь доподлинную.
Все это, как в зеркале, отражено в истории с Шахом, в личности самого Шаха, а он, несмотря на множество недостатков, все еще был одним из лучших.