Но ничто не нарушало глубокую, застоявшуюся парковую тишину. Ни одного человека я не встретил в этих дебрях и, отдохнув у очередного букового ствола, заталкивал пистолет за пояс и продолжал идти вверх.
То ли у моих недоброжелателей перевелись наемные убийцы, то ли они по какой-то причине оставили меня в покое. Я подошел к профессорскому особняку, и мое сознание обожгла жуткая мысль: киллеры могли оставить меня в покое только по той причине, что они выполнили свою главную миссию. И эта мысль жгла меня свинцом до тех пор, пока я не увидел на пороге профессора – живого и невредимого.
– …Особенно мне нравится его ранний цикл, – тараторила бабушка Кюлли, нарезая белоснежное сало тонкими длинными ломтиками, как картофель для фритюра. – Вот, к примеру, такая баллада… На эстонском, конечно, она звучит намного лучше, но… Слушайте!
Ой, а дальше-то как? Вылетело из головы… На эстонском языке помню, а на русском нет…
Она шлепала сморщенными голубоватыми пальцами себя по лбу, но продолжение стиха так и не вспомнила.
Я думал про Яну и профессора. Зачем Яна летит в Испанию, причем в то же время, что и профессор? Может, ей стало известно, что он не внял моему предостережению, проявил упрямство, и теперь она устремляется за ним, чтобы там, на месте, уберечь его от опасности, известной только ей?
Это предположение показалось мне наиболее правдоподобным, и я даже несколько повеселел, когда представил, как мы с Яной тайно друг от друга неотвязно ходим за профессором, оберегая его драгоценную жизнь. Ну, хорошо, я делаю это потому, что хочу сохранить не только профессорскую, но и свою жизнь тоже, отчасти, за приличный гонорар. Но отчего Яна так дорожит профессором? Обыкновенная соседка по балкону, которую Веллс даже не очень-то хорошо помнит… Ответ на этот вопрос я получил почти одновременно с горшочком, в котором под слоем сыра была запечена фасоль и свинина.
– Но этот стих мало кто знает, – сказала бабушка Кюлли, ставя передо мной подставку со специями. – Осторожнее, очень горячо!.. Особенно популярны стихи, которые позже положили на музыку. Вы, конечно, слышали «Элегию»? Хит сезона! И никто не знает, что лет двадцать назад я помогала Лембиту перевести ее на русский. Я тогда часто подрабатывала на литературных переводах, потому что мы с Лембитом очень нуждались. Это только последние месяцы Лембит стал много зарабатывать. Я бы сказала, баснословно много, и его прежние заработки, включая институт и Фонд, кажутся просто смешными… Так вот, «Элегия»!
Она встала у окна и попыталась войти в соответствующий «Элегии» образ: дрожащие сухие пальцы поднесла к виску, редкие брови выгнула страдальческим углом, прикрыла глаза и низким глухим голосом заговорила:
Реки-потоки людские
Бьются о заструг кварталов,
Сотни и тысячи судеб –
Для каждого утро настало,
Звезд голубых мириады –
Столько и глаз, и улыбок.
Тебя только нет в этом мире.
Меж стен, берегущих молчанье,
Немея, стоит пустота.
Как мне тебя не хватает,
Я не могу без тебя…
Голос ее надломился, ржаво скрипнул, старушка замолчала и затрясла головой.
– До сих пор волнуюсь, когда читаю это, – оправдывая свой конфуз, сказала бабушка Кюлли. – Это ведь он мне посвятил… Что же вы совсем не едите?
Вот так новость! Дэн поет песню на слова профессора Веллса! Что ж, теперь можно объяснить трогательную, жертвенную заботу Яны Ненаглядкиной о профессоре. Как же! Она боготворит его не меньше, чем самого Дэна. Дэн поднял до пронзительной высоты слова, родившиеся в благородном челе профессора лингвистики. Разве могла Яна остаться безучастной, случайно узнав, что на ее кумира готовится покушение?
Горшочек с фасолью я осилил лишь наполовину и под предлогом того, что хочу покурить, вышел во двор. Уже стемнело, было тихо и безветренно, лишь мелкий моросящий дождь усыпляюще шумел в кронах парковых деревьев. Конечно, приятно млеть на кухне, слушая лирику из уст заботливой старушки, но нельзя забывать о своих обязанностях. На всякий случай я извлек из-за пояса нагретый моим телом пистолет и пошел вокруг дома. Двор хорошо освещался фонарями, расставленными, словно сторожевые вышки, по углам забора. Тем не менее я подолгу всматривался в темные пятна кустов, прежде чем зайти за угол.
Я добросовестно проверил все кусты, вымок до нитки и разодрал в кровь руки, но остался удовлетворен обходом. Через несколько минут старики лягут спать и перестанут маячить перед освещенными окнами. У киллера, если он припрется в это время, не будет никаких шансов выполнить задание. Задумай он забраться внутрь дома, все равно ничего не выгорит. На окнах решетки, входная дверь бронированная – гранатометом не пробьешь.
Несколько неприятных мгновений я провел перед баней. Замка на двери уже не было, видимо, профессор в мое отсутствие принял какие-то меры. Меня так и подмывало зайти внутрь и посмотреть, на месте ли труп. Спрашивать об этом профессора я не хотел. Моя роль в происшествии с выстрелом должна быть сведена к нулю, а потому нечего интересоваться чужим геморроем.
Понимая, что любопытство не оставит меня в покое, я оглянулся по сторонам, приоткрыл дверь и скользнул внутрь. Здесь царил полный мрак, и мне пришлось оставить дверь раскрытой, чтобы в баню проникал свет от наружного фонаря. Постояв немного на пороге, я двинулся внутрь. Дальний угол, в котором киллер принял свою смерть, находился в плотной тени, и я не видел, есть ли там что-нибудь. Под моими ногами шуршали и пружинили опилки, и я с содроганием подумал, что могу нечаянно наступить на руку мертвеца.
Дойдя до торцевой стены, я опустился на корточки и недолго пялился в кромешную темноту. Потом пошарил там рукой. Угол был засыпан стружками, ничего иного там больше не было. Ага, выходит, профессор уже избавился от покойника.
Эта новость, хоть я и был готов к ней, меня озадачила. Я вдруг отчетливо вспомнил киллера, стоящего у стены и затравленно смотрящего на меня. Детина весил никак не меньше центнера, и профессору, несмотря на то, что он производил впечатление крепыша, было бы не под силу вынести труп за пределы особняка в парк. Значит ли это, что ему кто-то помогал? Но кто ему мог помочь в этом жутком и тайном деле, как не бабушка Кюлли?
Я тотчас нарисовал в своем воображении картину, как убеленный благородной сединой профессор лингвистики и его супруга, переводчица любовной эстонской лирики, волокут грузного мертвеца по двору, и мне захотелось возопить словами Станиславского: «Не верю!!» Во-первых, я был убежден, что бабушка Кюлли по-прежнему ничего не знает о происшествии в бане. Во-вторых, двум старикам решительно не хватило бы ни физических, ни моральных сил проделать такую работу.
Этот вывод меня озадачил. Допустим, профессор сумел вытащить труп во двор. Неужели он закопал его где-нибудь под туей, на краю столь любовно возводимого патио? Или, скажем, на месте будущего пруда с карасями? Это не просто мерзко – у меня слов не было, чтобы дать оценку такому поступку. Нормальный человек даже любимого кота перед своим домом не станет хоронить.
Медленно возвращаясь в дом, я ломал голову над этой загадкой. Пришлось убедить себя в том, что профессор еще достаточно силен и он наверняка воспользовался садовой тачкой, на которой при сильном желании слона увезти можно. И все-таки где-то в горле крепко засело чувство гадливости, и когда я вспоминал синеватые пальчики бабушки Кюлли и горячий горшочек с мясом и фасолью, то с трудом сдерживал подкатывающую тошноту.