– Я тебя ненавижу, – тихо произнесла Яна.
– Да брось ты! Нам отведено не так уж мало времени, и ты успеешь понять, что глубоко заблуждаешься, потому что ты меня уже почти любишь…
– Это ты заблуждаешься, – ответила Яна, опускаясь на корточки перед котом, который осторожно обнюхивал придорожную траву. Я снова убедился, как она умеет быстро брать себя в руки и подавлять тяжелые эмоции. – Времени отведено очень мало.
– Почему мало?
– А потому, что мне много не надо. Мне даже то, что осталось, девать некуда… Прощай!
Она подхватила кота, положила его себе на плечо и быстро пошла по дороге вверх. Кот, раскачивая лапками в такт ее шагам, смотрел на меня большими печальными глазами.
– Прощай, – пробормотал я.
Давно меня никто так не озадачивал, как Яна. Я терзался вопросом: почему не признался ей, что именно со мной она разговаривала той глубокой ночью в реабилитационном центре и умоляла спасти профессора Веллса. Что-то удержало меня от этого признания. Но что? Убежденность, что со случайным встречным, каковым я представился, Яна будет более откровенной? Как с попутчиком в купе, которому можно рассказать о себе самое сокровенное, ибо твердо знаешь, что он сойдет на следующей станции, и вы уже никогда не встретитесь…
Яна еще не скрылась за поворотом, как сверху сбежал тот самый смуглолицый парень, приставленный к Яне в качестве телохранителя. Я кинулся за скальный выступ и спрятался за ним. Арапчонок зло крикнул Яне по-испански: «Ты где была?» Она не поняла его, и даже голову не повернула в его сторону, лишь поправила кота на плече, словно манто из чернобурки, и пошла дальше. Арапчонок глянул на дымящуюся машину, приблизился к ней, посмотрел на залитую моей кровью раскуроченную панель. Затем попятился к обрыву, потупив взгляд. Я понял, что он идет по кровавому следу. Остановившись на краю пропасти, он присел, тронул пальцем обагренный камень, поднес руку к глазам. Полюбовавшись на кровь, он оскалил зубы и победно вскинул кулак вверх. Должно быть, этот молодой чудак решил, что я сорвался с дорожного полотна.
«Не нравится мне это все», – подумал я, провожая взглядом арапчонка, убегающего вслед за Яной.
Глава 24
ХОРЕК В КЛЕТКЕ
Я добирался до дома на такси. Дорога была настолько долгой и мучительной, что я несколько раз то ли засыпал, то ли терял сознание, а когда приходил в себя, с чувством смутной беды вспоминал, где нахожусь и куда еду. Мысли путались, смешивались, как в коктейле, в затуманенном сознании всплывали чьи-то образы, голоса: меня то звали на помощь, то предостерегали от несчастного случая. Водитель с тревогой поглядывал на меня и несколько раз спросил, не желает ли дон пассажир, чтобы его отвезли в больницу.
Я держался, скрипел зубами, сжимал кулаки, превозмогая боль в голове. Я пытался сохранить в себе остатки сил, но они вытекали из меня, как вода из прохудившейся бочки. Таксист отказался въезжать в узкую улочку, боясь застрять там, и мне пришлось тащиться к дому пешком, шатаясь, как пьяный, и шлепая по лужам. Пока дошел, вымок до нитки и уже не чувствовал ног.
В нижней комнате у жаровни я рухнул на скамейку и некоторое время неподвижно сидел там, тупо глядя, как под моими ногами растекается грязная лужа. Я слышал, как над головой поскрипывают лаги и половицы, скрипит стул, бормочет телевизор. Профессор был у себя и, по-видимому, не догадывался о моем присутствии… Я не лягу спать, не позволю себе рухнуть на кровать и накрыться с головой одеялом, чего мне сейчас нестерпимо хотелось. Я сейчас зайду к профессору, сяду перед ним в кресло и буду допрашивать его до тех пор, пока не узнаю всей правды. Я должен знать, что связывает профессора и Яну, и почему девушка находится в деревне? Если горное захолустье является элементом комплексного лечения, то зачем профессор лгал мне, что отправил туда Яну, «дурно воспитанную провинциалку», словно в ссылку? И вообще при чем здесь профессор, если судьбой Яны должны заниматься медики, а не лингвисты?
Я нащупал в углу комнаты бутыль с красным вином, отхлебнул из горлышка, проливая на грудь. Надо ставить точку. Я устал заниматься этим делом. У меня перерождались чувства. Угасал охотничий рефлекс, и Яна уже не казалась человеком, способным вызвать во мне сыщицкий азарт. Она уже представлялась мне… нет, даже не жертвой. Я воспринимал ее запутавшейся и глубоко несчастной девушкой, которой в жизни не хватило любви. И меня тянуло к ней, я думал о ней, и от этих мыслей в мой душе рождался теплый и нежный туман…
Ступени скрипели под моими ногами, как некий старинный музыкальный инструмент. Пусть профессор услышит мои шаги, пусть готовится к тяжелому для него разговору. Возможно, что это будет наш последний разговор, и я распрощаюсь с ним и уеду в горную деревушку, прицепившуюся к крутому склону под большим деревянным крестом… Но вряд ли профессор слышал мои шаги. Чем ближе я подходил к его двери, тем явственней доносился его нервный голос. Интонация менялась едва ли не с каждой фразой: то была жесткой и требовательной, то вдруг пикировала вниз, как ласточка к земле, и становилась мягкой, заискивающей, поглаживающей.
– …Сандро, они идиоты! – разносился по лестнице голос на испанском языке. – Они трясутся над какой-то поганой сотней тысяч евро, когда потом будут загребать миллиарды! Ты им объясни, что сейчас у них на карту поставлено все, и преступно мелочиться… Что?! Они уверены в успехе?.. Объясни этим тупицам, Сандро, что никто в ближайшее время не предложит им такой качественный и уникальный товар. Никто!.. Ну погоди, погоди, не кричи! Сандро, голубчик, ну черт с ними! Скинь цену до пятидесяти тысяч. С паршивой овцы хоть шерсти клок… Ну даже до сорока, Сандро, дружище! Мне хотя бы билеты окупить… Мы же с тобой уже не первый год сотрудничаем…
Я не хотел подслушивать под дверью. Коммерческие дела профессора интересовали меня меньше всего. Я громко постучал и, не дожидаясь разрешения войти, тотчас толкнул дверь. Профессор отпрянул от двери, недалеко от которой стоял, словно я нечаянно ударил его, и немедленно сунул руку с телефоном в карман. Я увидел, что мое появление привело его в полное замешательство. Можно было подумать, что старик не узнает меня. Он подал тело чуть назад и прищурился, как если бы возрастная дальнозоркость мешала ему как следует рассмотреть непрошеного гостя. Его лицо напряглось, словно профессору стоило огромных усилий сдержать в себе какой-то эмоциональный взрыв. Мне показалось, что за плотно сжатыми зубами заперт вопль, но профессор не издал ни звука, круто повернулся на каблуках и шагнул к окну, где замер, ссутулившись и ткнувшись лбом в край овального проема.
– Ну, что там? – произнес он не своим голосом, позволяя мне видеть лишь его спину. – Как дела?
Он задал эти вопросы лишь для того, чтобы спрятать за ними свое смятение. Он сам не понял, о чем спросил, и не ждал от меня ответа. Я сел в кресло.
– Какой дождь, – вполголоса произнес профессор, сокрушенно качая головой. – Какой дождь… Это ж не Испания, а дурдом какой-то!
Он ударил кулаком по стене, отпрянул от окна и всплеснул руками.
– Ты представляешь? – громко воскликнул он, натянуто улыбаясь. – Завтра у меня лекция… Я прошу эту… эту ненормальную бабу разослать факсом пригласительные, а у нее аппарат не работает! Сумасшедший дом! Это просто сброд каких-то придурков! И мне это надо? Вот скажи, мне это надо?
Он смотрел мне в глаза, жестикулировал, вращал зрачками, полоскал в воздухе губами, совершенно не обращая внимания на мой необычный вид. Его взгляд беспрепятственно, как рентгеновский луч, проходил сквозь мое лицо, залепленное пластырем. Для профессора я пока не материализовался, он воспринимал меня как большую телефонную трубку, в которую выплескивал эмоции. Я ждал, когда он меня увидит.