После того, как двадцать шестого декабря императрица в сопровождении Разумовского отправилась в Царское Село, Лестока и его жену в ту же ночь перевели в крепость. Когда его ввели в камеру, обычно такой неустрашимый и легкомысленный француз со вздохом произнес:
– Благосклонность женщины! Благосклонность женщины! Кто тебе доверится, сам сунет голову в петлю. Теперь наша партия проиграна окончательно. О, какое несчастье! Какая горькая участь!
6
Два спектакля
Со времени смерти генерала Ушакова председателем тайного инквизиционного суда[105] стал генерал Шувалов.
Для ведения процесса над Лестоком ему был придан находящийся в большой милости у императрицы друг Бестужева, генерал Апраксин. Тем самым судьба Лестока была предрешена.
Сначала допросу был подвергнут Шапьюзо. Он добровольно и с такой непосредственной откровенностью признался во всем, что только знал, что вопрос о каких-либо пытках отпал сам собой с самого начала. От него узнали, что Лесток получал деньги от прусского двора, часто проводил тайные и даже ночные встречи со шведским и прусским посланниками, равно как и с различными доверенными лицами и другими недовольными, среди которых в первую очередь выделялись вице-канцлер Воронцов, генерал-прокурор Сената Трубецкой и генерал Романцев. Шапьюзо также совершенно не отрицал, что Лесток был очень недоволен нынешним правительством и при каждом удобном случае крайне неприязненно отзывался о Бестужеве и Разумовском, и в своих оценках не щадил также царицу. Более, даже если бы это стоило ему жизни, он ничего к уже сказанному добавить не мог, поскольку Лесток никогда полностью не доверял ему, а с некоторого времени даже стал относиться к нему с известной подозрительностью.
Высказываний Шапьюзо между тем было для императрицы вполне достаточно, чтобы самой запустить против Лестока механизм инквизиции.
Сначала попытались выудить из него признания хитростью. Императрица пообещала его жене, если та склонит его к признанию, полное помилование как для нее самой, так и для ее супруга.
Однажды вечером ее привели в камеру Лестока и оставили с ним наедине. Бывший доверительный друг и любимец императрицы сидел на нарах в старом шлафроке и сперва, словно на привидение или призрак, долго с удивлением смотрел на свою жену.
– Вот как нам довелось свидеться, – заговорила она.
Лесток пожал плечами.
– Разве я виноват в чем-то? – произнес он как можно громче, ибо был убежден, что их разговор подслушивают. – Тебе ли не знать этого, – вдруг вскипел он и, вскочив с нар, одним прыжком оказался возле нее, – ты же не спятила, ты знаешь меня уже достаточно долго, чтобы не понимать, что я всегда был преданнейшим слугой императрицы, неизменно имел в виду только ее благополучие и благополучие государства, и потому только вызвал к себе враждебность и ненависть кучки завистников, государственных изменников, которым я мешал достигать их эгоистических целей и бессовестные интриги которых я так часто перечеркивал. О! Я знаю их всех, кто упрятал меня за решетку и продал нас Австрии: этого Бестужева, которого я сделал великим канцлером, которого я, ослепленный его гнусным лицемерием, порекомендовал монархине назначить на этот пост; этого Апраксина, которого мое заступничество подняло из низов, этих неблагодарных людишек, которые теперь сговорились погубить меня и затем, лишив монархиню ее единственного настоящего друга и не сдерживаемые больше ничем, продать Россию и втравить ее в европейскую войну, которая приведет страну на край пропасти, а Елизавету сбросит с престола.
– Мой милый, – промолвила жена, – кто был бы более склонен верить в твою невиновность, чем я? Но Шапьюзо признался, что ты оплачивался Францией и Пруссией, дабы воспрепятствовать альянсу с Марией-Терезией, что ты состоял в непозволительных отношениях с чужестранными правительствами.
– Такое сказал Шапьюзо? Разумеется, эту ложь из него выдавили грубой силой, пытками...