Красивый деспот поднялся, сбросил надетый зеленый бархатный камзол и затем с грацией, заключавшей в себе какую-то обворожительную чувственность, юркнул в объятия домашней шубки, которую уже держал наготове его новый слуга. Когда Разумовский увидел своего мучителя в длинном и просторном, напоминающем османский кафтан одеянии из красного бархата, отороченном волнистым горностаем и обильно им же обшитым изнутри, в душе его родилось странное ощущение; благодаря светлым краскам дорогой благоухающей пушнины в красивом юноше вдруг появилась какая-то женственность, какая-то сладострастная мягкость, которая привела его в замешательство и заставила сердце учащенно биться. Его повелитель, казалось, почувствовал это и догадался о впечатлении, произведенном им на своего холопа, потому что он улыбнулся ему точно тщеславная и кокетливая, привыкшая к преклонению женщина, и еще некоторое время наблюдал за ним с любопытным вниманием, после чего снова расположился у камина.
– Ты находишь меня красивым, – произнес он наконец.
Разумовский опустил глаза и промолчал.
– Да ты трепещешь, будто стоишь перед красивой женщиной, – с улыбкой продолжал он. – Тогда тебе будет легко служить мне.
С озорной небрежностью он с этими словами протянул ему ногу, и Разумовский, повинуясь его взгляду, опустился на одно колено, стянул с него высокие сапоги и надел розовые бархатные домашние туфли, опушенные горностаевым мехом.
– Так... я доволен тобой, – проговорил после этого его повелитель, – теперь принеси-ка мне чай.
Разумовский хотел было покинуть залу, но в этот момент появился лакей с подносом, он поспешил поставить перед хозяином столик и налил ему чаю.
– И все же было жестоко со стороны графини дарить тебя, – начал прекрасный деспот, – с этой минуты я запрещаю тебе и дальше любить ее.
– Этого нельзя запретить, – гордо ответил холоп.
– Это мы еще посмотрим, – почти гневно воскликнул его хозяин, – теперь ты принадлежишь мне, а следовательно, моим чувствам и моим мыслям. Таким образом, я приказываю тебе отныне думать о другой женщине, хотя бы вон о той, на стене, она ведь тебе нравится?
Разумовский промолчал.
– Ну, так нравится или нет?
– Да.
– Ты уже сегодня сможешь с ней познакомиться.
Разумовский с удивлением посмотрел на юношу.
– Да, да, уже сегодня, – продолжал тот, – и даже, возможно, ее полюбишь.
– Боже мой, – пробормотал чуть ли не в ужасе Разумовский.
– Может быть, тебе это будет трудно?
– Конечно, непросто.
– Разве она не красивая, не желанная женщина?
– О, разумеется! И я мог бы полюбить ее до безумия!
– Тогда в чем же дело.
– Но разве можно так быстро вырвать чувства из своего сердца и на их месте заронить другие?
– Ты должен суметь это сделать, коль скоро я так хочу.
– Я этого не могу.
– Следовательно, ты любишь графиню?
– Да, я люблю ее.
– И ты будешь всегда ее любить?
– Боюсь, что так.
Красивый деспот вскочил на ноги, он вмиг переменился, дыхание его участилось, а глаза метали гневные искры.
– Тогда я эту любовь из тебя плеткой вышибу, – закричал он, – ты слышишь, холоп?
– Не требуй невозможного, – попросил Разумовский.
Его мучитель разразился громким язвительным смехом и схватил большую плетку, которая, видимо, заранее приготовленная для его нового строптивого раба, лежала на каминной полке среди толстых фарфоровых китайцев и французских овечек севрской выработки.
– Поклянись мне никогда больше не любить графиню!
– Как я могу это сделать?
Красивый деспот быстро подошел к нему и замахнулся плетью.
– Не тронь меня, – закричал Разумовский, – я этого не перенесу, меня еще ни разу не били!
– Тем лучше, – воскликнул его господин.
– Лучше убей меня, – взмолился Разумовский.
Однако тот с лютой улыбкой уже поднял плетку, Разумовский прыгнул было на него, чтобы вырвать ее из рук хозяина, и тут произошло невероятное: он наткнулся на взгляд красивого деспота, и взгляд этот буквально поверг его; в следующую секунду он, словно лев, укрощенный глазами дрессировщика, лежал у его ног, и повелитель начал полосовать его.
От чувства неслыханного позора, претерпеваемого им сейчас совершенно незаслуженно, и от бессилия Разумовский заплакал навзрыд и, когда его победитель уже отложил плетку в сторону, остался лежать так, уткнувшись лицом в землю, пока его не привел в себя шелест женских одежд.