– Стало быть, вам только того и нужно, чтобы мною вызвать ревность у Разумовского? – спросил Павлов, которого внезапно ледяная дрожь пробрала от ужаса.
– Разумеется, цель у меня такая, – промолвила Елизавета, – но этот человек непробиваемый чурбан, камень бесчувственный.
– И, следовательно, меня вы не любите?
– Да нет, люблю!
– Но не так, как того?
– Как Разумовского?
– Да.
– Ты задаешь слишком много вопросов, Павлов.
– У меня должна быть уверенность, – продолжал он, – я сойду с ума, если мне и дальше придется переносить эту муку, я неспособен делить с кем-то другим ваше сердце и обладание вами.
– Какая смелость, – процедила Елизавета, гордо и грозно нахмурив брови.
– Если вы меня любите, удалите прочь этого Разумовского, – взмолился Павлов.
– Что это тебе пришло в голову.
– Значит, вы не любите меня? – запинаясь проговорил Павлов; голос его прозвучал сдавленно, грудь порывисто вздымалась.
Императрицу, похоже, изрядно развлекали его мучения, жестокая улыбка играла на ее пухлых сладострастных губах, а зрачки расширились, как у хищного зверя.
– Дайте мне, пожалуйста, правды, Елизавета, заклинаю вас, лишь один глоток правды изнемогающему от жажды, – вскричал Павлов.
– Правда горька, – проговорила царица с холодной небрежностью, которая совершенно уничтожила Павлова и со всех его небес свергла во прах. – Я люблю Разумовского и только его одного.
– А я, – застонал Павлов, – что же тогда я для вас?
– Ничего, – рассмеялась Елизавета, – или, во всяком случае, очень немного, так, раб моей прихоти, игрушка.
– Игрушка, – эхом отозвался Павлов, побледнев как смерть, и неподвижно уставился взором в пол.
– Ну, что с тобой, – воскликнула Елизавета спустя короткую паузу, – ты становишься скучным, слышишь?
– Что же я должен делать...
– Помогать мне проводить время.
– Для этого я, следовательно, еще достаточно хорош вам, – пробормотал Павлов.
– Сегодня да, а завтра, возможно, уже и нет, – отшутилась Елизавета. – Иди сюда, я дозволяю тебе поцеловать меня.
Павлов вскочил на ноги и стремительно заключил было красивую непостоянную женщину в объятия.
– Не так, – сказала она, – игрушка всегда должна быть очень учтивой и очень послушной, и никогда не делать больше того, чего от нее требуют.
Затем она велела ему опуститься на колени и принялась оглаживать и целовать его, как обычно унимают раскапризничавшегося ребенка.
Когда Павлов покинул царицу, на его губах не играла, как обычно, радостная улыбка, глаза его мерцали зловещим блеском из-под широких полей надвинутой глубоко на лоб шляпы, а спрятанные в складках плотно запахнутой на нем шинели руки были судорожно сжаты в кулаки. На сей раз он и дорогу выбрал совершенно другую, и пошел не к казарме гвардии Семеновского полка, а быстро повернул по направлению к Васильевскому острову. Сначала он двигался торопливо, точно преследуемый правосудием преступник, однако вскоре его шаг замедлился и стал тверже, и когда он наконец остановился перед небольшим серым домом с образующими выступ колоннами и дернул у входа за колокольчик, его лицо снова было абсолютно спокойно и опять приобрело свежий здоровый цвет. Он, очевидно, принял какое-то решение, которое его удовлетворяло. Ему открыл хорошо знакомый пожилой слуга.
– Святой Николай, какая приятная неожиданность, – пробормотал он, завидев гостя, – господин Павлов, сударыня очень обрадуется.
– Другие тоже здесь? – спросил любимец царицы, пока старик освещал ему ведущую наверх лестницу.
– Да-с, они здесь, – ответил слуга. – Пресвятая Богородица, радость-то какая, вот так радость.
В тот момент, когда Павлов положил было руку на дверную щеколду, в коридоре зашелестел кринолин и маленькая миловидная женщина лет около тридцати со свечой в руке удержала его за локоть:
– Какой редкий визит, – язвительно сказала она, – не соизволит ли сударь на минуточку задержаться здесь.
С этими словами она отворила дверь в свои спальные покои.
– Только без сцен, если позволите, мадам, – пробормотал Павлов.
– О, никаких сцен! – ответила хозяйка дома. – Всего лишь несколько слов по секрету.
Она втянула сопротивляющегося гостя в комнату.
– Ты негодяй, Павлов, тебе это известно?
– Чем же, простите, я заслужил подобное определение? – холодно произнес Павлов. – Держите себя в руках, пожалуйста, госпожа Грюштайн.