Довлетмамед Азади повел людей к хранилищу зерна. Оставил на семена, а на еду столько же, сколько получила каждая семья. И дыни, и арбузы, лук и морковь были тоже поделены поровну.
Молодость и в тяжкие годины — молодость. Махтумкули шел девятнадцатый год. В науках отец и Нияз Салих дали ему все, что могли. Познания их были глубоки, но не бесконечны. Мир познания, открывшись юноше, властно звал его в свои необозримые просторы.
Махтумкули вглядывался в манящую синюю даль, но даже заговорить о путешествии не осмеливался. Отец не пустит, он переполнен горем по своим старшим сыновьям. Он плачет ночами. Молит аллаха. Он все еще надеется, что Мухаммедсапа и Абдулла вернутся.
— Я на охоту! — сказал Махтумкули отцу, взял лук, по забыл взять стрелы.
Он взбежал на первую гряду, но не пошел по тропе. Тропа вилась с гряды на гряду по гребешкам, Махтумкули спустился в ложбину, чтоб скрыться от глаз. Он был как цветущее дерево, в котором роится тысяча ульев.
— Я — цветущее дерево! — шептал он сам себе, и ему казалось, что воздух, сталкиваясь с ним, звенит, искрит.
Юноша почти бежал, но он — охотник — умел не потревожить тишины. Редкий камушек срывался из-под его ноги.
«Эти горы, как морщинки на челе земли», — подумал Махтумкули и остановился.
Сердце билось звонко, оно пело, как хорошо натянутые струны дутара.
Огляделся — никого: ни людей, ни зверей, ни птиц. Сел в тень, на круглый камень, почерневший от зноя.
«Его века спалили!» — пронеслась в нём строка, как стрела.
Вот так же он убегал от взрослых в детстве. Не от работы убегал, а чтоб побыть наедине. Он затаивался, разглядывая какой-либо камушек, ожидая, что через этот самый обычный камушек откроется ему вдруг неведомая людям, но изумительная тайна.
Махтумкули достал спрятанный на груди свиток — подарок Нияз Салиха, который ушел-таки на свою родину, в верховьях Амударьи, и принялся читать вслух, наслаждаясь не родным, но сладкозвучным фарси.
Эти стихи были про него и для него, и, подхваченный невесть какой силой, Махтумкули вышел из своего укрытия на солнце. Сначала пошел, а потом побежал. Ему нужно было утомить себя, потому что все в нем требовало действа, но какого? Он не знал, что ему нужно совершить. Свернуть, что ли, гору со своей дороги? Но сила, наполнившая его, была доброй. В нем все протестовало от одной только мысли — сломать. Мир казался ему совершенным.
— Все, что есть в этом мире, пусть будет всегда! Все живое пусть будет живо!
Наступи он в то мгновение на муравья — расплакался бы.
Сделав круг по горам, ноги принесли Махтумкули в гранатовое ущелье. Здесь он пробрался между камнями и колючими зарослями плодовых деревьев и кустарников в свое любимое место. Два камня, когда-то слетевшие с вершины, уперлись друг в друга лбами и застыли. Получился каменный шалаш.
Махтумкули опять достал свиток со стихами, переписанными рукой Нияз Салиха. Многие из этих стихов Махтумкули знал наизусть, но ему нравилось перечитывать их. В начертании букв жила добрая улыбка, светились мудрые глаза Нияз Салиха.
В родных горах Махтумкули стало тесно, ему хотелось в дорогу, к людям, которые, подобно Нияз Салиху, посвятили себя поискам знаний. Махтумкули мечтал о мудрых учителях, о возвышенной мужской дружбе с людьми, для которых поэзия была сама жизнь.
Он прочитал стихи. Как всегда, вслух:
Прочитал и замер. Он вдруг почувствовал, что не один в своем уединении. Повел глазами — тень человека на земле перед его каменным шалашом. Рука потянулась к луку, но Махтумкули тотчас вспомнил, что забыл взять колчан.
«Кто же это следит за мной? Лазутчики кызылбашей?» — поискал подходящий камень, но краем глаза вдруг разглядел: тень, напугавшая его, — тень женщины.