— Это — земля с пашни твоего отца, — сказал Азади. — Если тебе придется участвовать в состязаниях шахиров, держи хурджун при себе. Помнишь, как проиграл прыжки в небо сыну ишана? Держись за родную землю, сынок, и аллах пошлет тебе удачу.
Азади улыбнулся сыну, повернул коня и умчался, как молодой, не оборачиваясь.
«Тяжело будет коню в дальней дороге», — подумал Махтумкули, пристраивая к седлу хурджун.
Кетхуда Бузлыполат уже на третий день пути пригласил упрямого шахира ехать вместе с аксакалами, боялся: налетят разбойники на одинокого всадника, уволокут на глазах. Что тогда скажешь Азади? Да и не переживет старик потерю младшего сына.
Махтумкули в дороге, как и положено, оказывал разные услуги аксакалам: собирал дрова для костра, помогал готовить пищу, задавал коням корм, а главное, терпеливо выслушивал суровые укоры. Что бы ему ни говорили, а некоторые обидеть старались — молчал шахир. Молчал, но не было в его глазах смирения. Аксакалы это видели и пуще принимались поносить молодое дерзкое поколение.
Дорога — счастье молодых. Ничто, казалось, не могло омрачить радости, которая жила в Махтумкули. Новые горы, новые долины, аулы кызылбашей, сами кызылбаши, не те, которых он привык ненавидеть — жестокие грабители, совершающие очередной набег, а другие, люди как люди. Они трудились на полях, строили дома, нянчили детей. Дети плакали и смеялись, тянули доверчивые руки к чужеземцам — потрогать их косматые шапки, их незнакомую одежду.
Как-то утром Махтумкули проснулся раньше стариков и принялся раздувать угли — ночевали под открытым небом. Припасенный с вечера хворост вспыхнул разом, и Махтумкули возликовал: день будет удачным. Шахир не знал, какую удачу он ждет, и, поразмыслив, решил: сегодня придет к нему чудесное стихотворение о Менгли. Он каждый день сочинял стихи о любимой. Одни тотчас улетучивались из памяти, как мелькнувшие придорожные цветы, другие оставались в нем, и он, улучив минуту, записывал их. Он давно уже привык жить с песенным гулом в крови. Ему было беспокойно, когда в иные дни гул отдалялся от него, а если совсем пропадал, то чувствовал себя юный шахир лишним на этой большой земле, где всякому есть место.
Махтумкули положил в котел мясо, лук и пошел собрать хворост. В голове, как искры над костром, роились рифмы:
— Где бы ни был — небо! Без неба как без хлеба! Под тучей трескучей трепещет на круче на иве плакучей последний листок.
К игре «в рифмы» его пристрастил не отец — большой шахир, а Нияз Салих, сам ничего не сочинивший, но влюбленный в поэзию.
— Аксакалы седы, как скалы! — прочитал Махтумкули.
И, словно бы в ответ, где-то совсем близко разорвал воздух хлесткий удар кнута. Махтумкули замер с охапкой хвороста в руках. Из-под горы цепочкой, едва волоча ноги, шли — рабы. Надсмотрщик, сидя на коне, выбирал очередную жертву и ловким ударом кнута взбадривал обессилевшего. На рабах были одежды туркмен.
Махтумкули бросил хворост, кинулся к дороге, но его перехватили сильные властные руки. Юноша стряхнул с себя напавшего и увидал, что это Бузлыполат.
— Вернись к костру! — приказал кетхуда и положил на плечо Махтумкули руку. Рука дрожала. — Мы на чужой земле. Что бы мы здесь ни увидели противного нашему сердцу и совести — надо молчать. Такова участь послов.
Махтумкули издали вглядывался в лица несчастных — братьев искал среди них.
Утренняя радость высохла в нем и потрескалась, как высыхает и трескается от зноя земля. Внутренний гул стал другим, стихи о Менгли иссякли. Ласковое слово казалось комариным писком. Неумолчная гроза, не находя выхода, надрывала сердце Махтумкули до самого Гургена.
Открылись у Махтумкули глаза, а уста замкнулись.
В свои восемнадцать лет он видел, как убивают, как угоняют в рабство и как пригоняют рабов. Голодал, умирал от зноя в пустыне. Видел пустыню и видел горы, но город, улей человечьей жизни, он повстречал на своем пути впервые.
Его потрясла башня Кабуса по дороге к Гургену. Каменный перст — создание человека, перед которым сам человек был с муравья, указывал в небо.
Ничего выше крепости в Кара-Кале Махтумкули до сих пор не встречал, а крепость была с обыкновенный двухэтажный дом, каких в городе что баранов в тысячной отаре;
Посольство поселилось в караван-сарае. Приема у шаха иужно было ждать, но никто не знал, сколько: неделю или месяцы?
Махтумкули бродил по городу, как по чуду.
На базаре он испытал еще одно потрясение. Увидал у торговцев ковры, на которых были вытканы звери и люди. Ему показали книги, украшенные не орнаментом, а миниатюрами, где были изображены мужчины и женщины, битвы, охоты, процессии.