Вот девушки. Прекрасные, расцветшие, и тоненькие, как лозы. А рядом с ними женщины, молодые и немолодые, с детьми грудными или оторванные неволей от детей.
Под другим навесом торговали мужчинами. Старуха в дорогих одеждах обходила рабов, изредка поднимая руку, она ударяла в грудь раба ладонью и словно бы прислушивалась.
«Как арбузы выбирает! Неужто братьям аллах послал такую участь? — Кровь бросилась в голову Махтумкули. — Такой прекрасный город: дворцы, книги, искусствам, а людей покупают, как арбузы. Стихи о розах сочиняют, по-соловьиному заливаются, а людей покупают, как арбузы! О поэты! Скорее бы наступал вечер. Уж я угощу вас стихами, от которых ваши-розовые лица позеленеют!»
Махтумкули не притронулся в тот день к еде. Лежал в караван-сарае на грязном ковре, положив под голову хурджун — подарок отца.
Аксакалы, казалось, забыли о своем шахире, но к вечеру к нему подошел Бузлыполат:
— Сынок, поешь чего-нибудь. Вечереет.
Махтумкули поел, взял свой тяжеленький хурджун и пошел в чайхану поэтов. Ему дали место, втянули в поэтический спор о любви. Поэты, чтоб посрамить Учителя, так называл про себя Махтумкули почтенного человека, позвавшего его на это состязание, рассыпали перед туркменом цветники словес. Они собирались подавить мальчишку великолепием, а он ответил им стихами о невольничьем базаре, об убитой любви, о надругательстве над материнством.
— Грязь — не тема для поэзии! — возмутились поэты, чувствуя себя нехорошо.
— Это не грязь, а жизнь, — ответил им Махтумкули.
Учитель рассмеялся в лицо своим заносчивым ученикам и поэтическим недругам:
— Ваши сады хватило морозом, лепестки скрючились, на них и смотреть противно.
Некоторые пытались осудить молодого поэта за изъяны формы, но эти голоса быстро смолкли. Растревожили поэтов стихи юнца с пушком на верхней губе.
На следующее утро в караван-сарай, к туркменам, ожидавшим, когда же им назначат день аудиенции во дворце, явился сам дворецкий и пригласил следовать за собой.
Слепец Шахрух-шах сидел у стены. Верхнюю часть лица скрывала пелена из прекрасного жемчуга. Шах был в чалме, украшенной алмазом, в зеленом, сверкающем, как перо селезня, халате, расшитом золотыми цветами. Спинка трона Шахруха небесно-голубая, в алмазных звездах, позади, как два крыла, высокие ширмы, на которых два цветущих дерева. Одно дерево золотое, другое серебряное, а на этих деревьях по зеленому попугаю.
Справа от трона сидели визири и старшины самых могущественных племен, слева глава шиитов и улемы. Одежды придворных были подобны звездной ночи.
Щеки у Махтумкули вспыхнули от стыда, когда аксакалы сложили на краю ковра свои приношения. В ауле эти драгоценности показались Махтумкули несметными, а здесь они не стоили, может быть, одного халата далеко не первого чиновника.
Аксакал, говоривший на фарси, начал перечислять привезенные подарки, но шах звучным спокойным голосом прервал его:
— Есть ли среди вас шахир Махтумкули?
Махтумкули, стоявший за спинами послов, вздрогнул и сделал шаг назад, но аксакалы взяли его за руки и поставили впереди себя.
— Я здесь, покорный ваш слуга Махтумкули, — сказал шахир.
— О чем люди твоего народа пришли просить меня, Махтумкули?
И, прижимая к груди хурджун с землей Геркеза, юный шахир заговорил стихами:
— Ах, Махтумкули! — прервал чтение шахира Шахрух. — Как бы я хотел посмотреть на твое лицо. Мне говорили, ты — очень молод, но я чувствую, какое вдохновение звучит в твоем голосе… Открою тебе, я пригласил сюда лучших моих поэтов. Я хочу послушать состязание стихотворцев, но, чтобы груз ответственности не давил тебя, я уже теперь готов исполнить просьбы вашего посольства.