— А чтобы вам запомнились мои слова, — сказал Махтумкули, — я пропою песню еще раз.
Спел и ушел.
Не принимал Махтумкули приглашений на богатые той, а к бедным людям, устав от занятий в медресе, он приезжал без зова на своем ослике. Приезжал, чтобы помочь советом, научить человека, что и как должен он говорить казням, суд которых к бедному всегда несправедлив. Слушал сказки, побасенки, сам пел.
И пришла весна. И степь стала зеленой и цветущей.
Мен-гли! — пели птицы на деревьях миндаля и урюка, и от птичьих песен взбухали почки.
Мен-гли! — и наутро розовое благоуханное облако накрывало сад.
Менгли! — гудел весенний ветер, и Джейхун выплескивал желтые воды на присмиревшие берега.
О Менгли! — пело сердце шахира, и он, не в силах одолеть и строчку ученого текста, садился на ослика и ехал неведомо куда, лишь бы не сидеть на месте.
И однажды Махтумкули заблудился. У горизонта плавали миражи, ходили смерчи, но тревога не переходила в страх. Всепобеждающее весеннее легкомыслие вскружило голову шахира, и он, не пугаясь того, что солнце уже склонилось к горизонту, что нет с собою ни запаса воды, ни оружия, отдался на волю ослика, и тот, всегда ленивый, может быть, чуя близость хищников, рысью привез хозяина к кибитке.
Махтумкули встретил страшно высокий чернолицый человек.
— Будь гостем, путник!
Кибитка была бедная, на свалявшихся кошмах копошились маленькие дети, женщина, мать этих детей, еще не старая годами, походила уже на старуху.
Когда глаза привыкли к полумраку, Махтумкули увидал, что дети разбирают охапки травы.
— Собираете лекарства? — спросил Махтумкули хозяина кибитки.
— Лекарства, — ответил тот и, извинившись, ушел в загон для скота, видно, чтоб зарезать барана.
Махтумкули вышел из кибитки, поднялся на песчаный бархан, сел.
Высоко над землей птица-тишина раскрыла белые рябые крылья.
Белое солнце стояло над сиреневыми барханами.
Нежность наполнила сердце Махтумкули. Он любил солнце на закате, ласково, розово цветущую землю. Ему хотелось полететь, для того только, чтоб прикоснуться рукой к шелковым перьям облаков.
О чем-то сердито и приглушенно заспорили в кошаре хозяин и хозяйка. Хозяйка выскочила из кошары, разгневанная, ругаясь на чем свет стоит.
Не умолкая ни на минуту, она принялась разводить огонь, ставить котел для чорбы, наливать в него воду.
Пора было совершить намаз.
Махтумкули подошел к кибитке, взял свой коврик и ушел за бархан…
Они ели с хозяином чорбу и мясо у костра. Уже совсем стемнело. Хозяина звали Джумаберды́.
— Ты не сердись на мою жену и не слушай ее криков, — сказал Джумаберды. — Сам знаешь, зима была снежная. Мы кочевали в низком месте. Джейхун разлилась в одну ночь и унесла всех овец, и моих и моего господина. Я теперь вечный его должник. Он грозился завтра приехать и забрать весь мой скот, а у меня осталось восемь баранов, одного я сегодня зарезал. Верблюд еще есть да ишак.
— Зачем же ты зарезал овцу? — рассердился Махтумкули. — Я гость случайный.
— Не сердись, путник. Семь ли мой господин заберет овец или восемь, долг от этого меньше не станет. Детишки пухнут от голода, одну траву едят да корешки. Пусть хоть сегодня наедятся. Тебя сам аллах послал!
— Неужели твой бек не может подождать, пока ты станешь на ноги?
— Мой бек никому еще ничего не простил.
— Ладно, — сказал Махтумкули, — подождем солнца.
Спать он лёг на кошме, на улице. Было уже тепло. В кибитке жена Джумаберды пела малышам колыбельную:
Дети уснули, уснули взрослые. Где-то на краю земли нестрашно голосили шакалы. Срывались с неба звезды, и Махтумкули подумал: хорошо бы одну из них поймать. В тот же миг звезда опустилась на куст селина, что рос у бархана, на котором он сидел в сумерках.