Махтумкули побежал, стряхнул звезду с ветки в свой тельпек, и тельпек наполнился дивным голубым сиянием.
— Менгли! — крикнул шахир. — Ты видишь, что у меня?
Менгли поднялась на вершину бархана и вся потянулась, чтоб разглядеть получше, что там в тельпеке у Махтумкули.
— Смотри! — он стал подниматься к ней, осторожно неся перед собой тельпек, словно он был полон святой воды, которую нельзя расплескать.
Потом они стояли рядом. Менгли наклонила голову, и они, касаясь друг друга висками, заглянули в тельпек, и свет ударил им в глаза.
…Сияло солнце. Кто-то громко и властно командовал людьми. Махтумкули вскочил на ноги.
У кошары на конях пятеро всадников. Один из них поднял плеть и огрел по спине верзилу Джумаберды.
— Мясо ешь? Ты сначала долг заплати, собака!
Махтумкули поднял с земли коряжку саксаула, тяжелую, как железо. И вдруг узнал в беке Гуртгельды.
Махтумкули прочитал стихи и отшвырнул от себя свое деревянное оружие.
— А я-то все никак не мог понять, отчего на твоем тое, Гуртгельды, еда отдавала горечью! А теперь понимаю. Она настояна на человеческих слезах. Эти люди траву едят! Гуртгельды! Хороший хозяин даже о собаке заботится. Не правда ли?
— Я выбиваю из него лень, Махтумкули. А ну, поехали! — крикнул бек своим молодчикам. — Я здесь охочусь. Может быть, с нами поедешь, шахир?
— Мой ослик за вами не поспеет, Гуртгельды! И боюсь, что меня уже ищет мой пир Идрис-баба.
Всадники ускакали. Из кибитки выскочила женщина и упала в ноги Махтумкули, и Махтумкули тоже опустился тогда на землю и поклонился женщине.
На следующий день Махтумкули сидел, погруженный в чтение древней рукописи, в дворике медресе. У него было любимое место под старым абрикосовым деревом. На дерево это села ма́йна, индийский скворец. Майна пела свою простую прекрасную песню, и шахир улыбался.
Вдруг звенящий звук пронзил песенный весенний сад, майна всхлипнула, словно у нее перехватило гордо. Посыпались лепестки цветов, и на колени Махтумкули упала пронзенная стрелой птица.
Махтумкули вскочил, кинулся к стене. Взобрался. Никого.
В это время во дворик пришел Идрис-баба. Махтумкули подошел к нему с убитой птицей.
— Неужели стрела предназначалась другому певцу? Или, может быть, это только предупреждение? — Идрис-баба задумался. — Сын мой, ты прочитал большинство книг, которые хранятся у меня. Я думаю, тебе пора поискать более сведущих учителей.
— Таксир, если ты боишься за мою жизнь, знай, я — не трус.
— Я тоже не трус, Махтумкули, но мое сердце кровоточит, когда стрела охотника обрывает песни птиц.
Слух об убитой майне прокатился по всему Халачу. К Гуртгельды-беку явился Реджепкули-бек.
— Я знаю, что мне делать, если, хоть волос упадет с головы Махтумкули, — сказал он.
— Я тоже, как и ты, люблю нашего шахира, — ответил Гуртгельды. — Недавно он оскорбил меня на глазах моих слуг, но я стерпел обиду… А впрочем, что ты так за него стоишь? Он же гоклен.
— Он — туркмен, Гуртгельды! Он туркмен, как все мы. Его песни знает вся степь, а он моложе нас с тобой.
— В том-то все дело! Он молод, но уже берется поучать тех, кто старше его. А впрочем, Реджепкули-бек, есть дела куда более, важнее, чем беседы о поэтах. В знак нашей дружбы я давно хотел подарить тебе своего арабского скакуна…
Глаза Реджепкули-бека не скрыли радости, но он всё-таки преодолел себя:
— Я приму твой царский дар, только пусть майны поют и летают.
— Пусть их! — засмеялся Гуртгельды-бек. — Я ведь только указал птичке ветку, на которой ей надлежит распевать свои песенки.
Суфии со страхом поглядывали на Махтумкули: в него стреляли, а он не изменил своих привычек, читает в саду, ездит один на реку и в степь.
Но однажды пришло письмо из родного аула. Его привез купец. Письмо написал Оразменгли, ученик Гарры-моллы. Он писал, что Гарры-молла болен, тоскует по сыну, каждый день, прожитый в разлуке, его убивает.
Махтумкули попрощался с Идрис-бабой, с суфиями и уехал. Один, не дожидаясь попутного каравана.
Ему нужно было преодолеть более семидесяти парса́хов, а каждый парсах равен двенадцати нашим километрам.
Ослик, семеня ножками, взбежал на холм, и зеленая долина Сумбара открылась перед Махтумкули. Запахло родным дымом. Родные горы на утреннем солнце словно вырядились в тельпеки из золотого руна.