Махтумкули, слушая, вытирал пот платком, и скоро платок стал хоть выжимай. У Нуры Казыма в глазах прыгали веселые чертики, а Назарли все поглядывал на Махтумкули украдкой, да так, словно первый раз видит.
Подали чорбу. Гости сотворили молитву и принялись макать кусочки лепешки в чорбу из молодого барашка.
— Я хоть и пожаловался вам на свою судьбу, — сказал чабан, — а сам знаю, что грех нынче плакаться. О аллах, как мы только выжили в годы нашествия Надир-шаха. Страшный был шах. Всех взрослых мужчин забрал в аскеры, все продовольствие отобрал, каждого человека до нитки ограбил. А что в степи делалось! Вы ехали через пустыню, если видели кости, так какого-нибудь верблюда, ставшего добычей волков. А в те годы вдоль дорог стояли пирамиды отрубленных голов, а по дорогам-то все невольников гнали. Женщин, детей. У старика ноги подогнутся от слабости — тотчас голова долой… Наш род на Мангышла́к ушел. Все бы там с голоду померли, если бы не урусы. Прислали нам корабли с мукой. Чужой люди веры, а помогали нам, будто мы из одного рода. Помогали, ничего не беря взамен, в те поры у нас ничего и не было: ни скота, ни золота, ни серебра.
— Это моя пота́енная мечта — побывать в царстве белого царя! — воскликнул Нуры Казым. — Говорят, царство уру-сов огромное и великолепное. Если бы я знал язык урусов, то давно бы съездил к ним.
— Один хан с Мангышлака был у царя урусов, — сказал чабан. — Хан звал могучего белого царя напасть на Хиву, разрушить плотину, которую хивинцы возвели на Амударье, и повернуть реку в старое ее русло, по Узбою.
— И что же ответил белый царь хану? — спросил Махтумкули.
— Царь урусов послал маленъкое войско, которое должно было узнать, правду ли говорит хан об Амударье и об Узбое, но это войско урусов хивинцы заманили в пески и перебили, а царь урусов умер. На том все и кончилось.
— Ну, что, Махтумкули, поедем к уруеам? — спросил Нуры Казым и, вспомнив рассказ чабана о Ниязкули, прикусил язык.
— Нуры Казым, наши пути многие годы не расходятся. По милости аллаха не разойдутся они и впредь, — ответил Махтумкули и стал прощаться с чабаном, потому что тот, услыхав его имя, разглядывал гостя так же пристально и удивленно, как смотрел на него теперь Назарли.
Дорога изматывала путников. Ехали по ослепительно гладкой равнине. Укрыться от солнца было негде: ни деревьев, ни жилищ, травы и то не было. Каждый глоток воды считанный. По горизонту со всех сторон плавали миражи.
Ехали ночами, днем ложились на обжигающую землю и впадали в оцепенение. Двигаться было невозможно, но и жариться под прямыми лучами сил не хватало.
Нуры Казым сдал первым. Его одолело равнодушие даже к жаре.
— Горы! — крикнул однажды поутру Махтумкули. — Это Балхан. Мы спасены.
— А вон и люди! — обрадовался Назарли.
К ним навстречу скакала дюжина всадников. Махтумкули остановил верблюда.
— Они же берут нас в обхват. Это — разбойники!
— Вот оно, последнее наше путешествие, — в голосе у Нуры Казыма не было ни страха, ни интереса к происходящему.
Махтумкули обнажил саблю.
— Назарли! Будем биться. Живым я не дамся.
Разбойники скакали кольцом, все сжимая и сжимая его. Назарли выехал на верблюде вперед, заслоняя Махтумкули.
— Да знаете ли вы, на кого напали?! — крикнул он. — Это же Махтумкули-шахир!
Курбаши поднял руку.
— Махтумкули-шахир, говоришь? А я ведь знаю его стихи:
Ты — смелый человек, шахир, если говоришь такие слова в лицо владыкам мира. Проезжай, для тебя путь свободен.
Махтумкули и его друзья проехали мимо расступившихся разбойников. Напоив и накормив верблюдов; вволю напившись зеленого чая, смыв с ли́ца пот горячей дороги, путники отдыхали́ в тени деревьев, росших вокруг караван-сарая.
— Стихи моего отца спасли нас от гибели, — сказал Махтумкули. — Курбаши прочитал стихи Азади… Что же это такое? Люди рассказывают истории, которые со мной не приключались, приписывают мне стихи, сложенные другими…
— Это слава, Махтумкули, — тихо сказал Нуры Казым. Он совсем ослабел, отказался от еды, только пил чай. — Я много думал о тебе, брат мой, — заговорил он некоторое время спустя. — Ехал позади тебя, смотрел на тебя и думал о тебе. Ты правильно сделаешь, если останешься жить среди своих. Ты посмотри на меня. Во мне пропасть учености, чего я только не прочитал, о каких только материях не задумывался. Но скажи мне, кому эти знания облегчили жизнь? Кто вспомнит меня добром, поклонится моей могиле с благоговением?