— Я, Нуры Казым! — воскликнул Махтумкули.
— Спасибо тебе, друг и брат, — прикрыл веки Нуры Казым. — Но ты сделай то, что' собираешься сделать. Оставайся у своих… А теперь я посплю.
Нуры Казым откинулся на подушку и уснул.
Лекарства не помогли. Остаться в каком-либо ауле Нуры Казым не пожелал: он знал, как торопится домой Махтумкули.
Проехали мимо горы Кюре́н. Достигли древнего городка Мешхеди́-Мессериа́н. Переночевали, а утром Нары Казым, хотя и бодрился, но не смог сесть на верблюда.
Сделали в Мешхеди-Мессериане большой привал, разыскали лекарей. Лекари дали Нуры Казыму снадобья, но ничто не помогало. Двое суток Нуры Казым метался в бреду, потом затих и умер, не приходя в сознание.
Махтумкули сам возвел на могиле лучшего своего друга глиняный мазар и, кончив работу, сказал На́зарли:
— Запомни, я хочу, чтобы мое тело покоилось рядом с телом незабвенного моего Нуры Казыма ибн Бахра. Каждое его слово, сказанное в последние дни жизни, да будет мне заветом.
Старая женщина молча наливала из тунче́ чай, ставила пиалу на ковер, ждала, когда человек, которого она угощала, выпьет, и наливала новую порцию.
Она была поглощена своим делом, и, казалось, для нее только и существуют — закопченный тунче и пиала. Одета была женщина неряшливо, платье на ней дорогое, но засаленное. Седые волосы плохо чесаны, а может, и совсем не чесаны. В косах на грязных цветных тесемках позванивали прекрасные украшения, которые не украшали…
— Когда я покидал мой дом, он был, как гнездо ласточки, выведшей птенцов. Здесь все двигалось, хлопотало и говорило, — Махтумкули медленно, мучая себя, обвел глазами запущенную пустую кибитку.
Женщина молча плеснула в пиалу чая.
— Ты слишком долго ходил, — ответил за Акгыз Махтумкули.
— А сколько же я ходил? — Он стал загибать пальцы. — Год ушел на Исфаган, Багдад и Кандагар. Полтора года на Индию. Полгода на дорогу до Хивы. Три года на Шир-гази. Я не был дома шесть лет.
Он встал.
— Пойду к моим сыновьям.
Женщина молча налила в пиалу чай и стала пить сама.
— Как же ты узнаешь их? Один был в пеленках, когда ты ушел из дома, а другой тоже был мал, — спросил Махтумкули за Акгыз.
— Я их не спутаю, — ответил он ей, молчавшей. — У старшего глиняный домик, у младшего каменный столб.
— Ты хоть помнишь, как их зовут, твоих сыновей? — и этот вопрос должна была задать Акгыз, но она подливала себе в пиалу чай и молчала.
— Я асе помню. Я помню каждый прожитый миг.
Махтумкули ушел на кладбище и долго сидел на земле, скрывшей от него Ибрагима и Сары.
"Что же гнало меня по свету? — терзала Махтумкули совесть. — Ислам? Нет, не ради славы святой шел я по городам. Любопытство человеческое вело меня. Видеть хотел другие земли, других людей… Аллах! Почему я так живу? Почему не дал другу моему Оразменгли силой увести любимую, разлучил два любящих сердца? Радел о том, чтоб люди Атрека не передрались друг с другом? Боялся, что прольется кровь? Кровь не пролилась, но двое людей, которые могли стать украшением жизни, влачат дни. Влачат. Почему сам я не натворил бед, когда терял Менгли? Почему смирился с потерей?"
И ответил себе:
— Потому что я — слабый человек из аула. Разве мог я подумать о счастье для себя, когда нужно было думать о покое отца, рода, племени.
И спохватился:
— Почему я думаю об этом здесь, у могил Ибрагима и Сары?
Невзвидев света, пришел Махтумкули домой, взял лук — подарок брата, пошел в горы. Ноги сами выбирали дорогу, и, может, потому он очутился вдруг над ложбиной, в которой паслись дикие козы. Молоденькая козочка, с нежным розовым носиком, подняла голову и смотрела на охотника. Копытца у нее были черные, блестящие, словно бы новые. Шерсть была длинная и тоже поблескивала. Глаза большие, загадочные.
— Аллах, зачем я взял в руки оружие?! Зачем я готов истреблять жизни, данные тобой?! — Махтумкули бросил лук, и стадо, словно это было единое существо, вздрогнуло от шума, сорвалось с места, помчалось по ложбине.
А козочка вдруг остановилась, обернулась, полная любопытства: она еще не видала человека, она еще не знала, чем кончаются такие встречи.