Махтумкули от приглашения отказываться не стал. Пошли они через базар в слободу, где жил Семен.
— Аллах! — воскликнул Махтумкули, застыв перед огромной красавицей рыбой, которую приволокли на базар прямо в сети две дюжины человек.
— Белуга! — объяснил Семен. — Бывает и поболе, но эта тоже очень хороша.
На улицах Махтумкули поразили женщины. Молодые ли, старые — у всех лица открыты, одеты по-разному, богато, и небогато, серебром, как туркменки, не увешаны, но осанка у всех горделивая, в глазах тепло. И у каждой белый узелок, а в узелке высокие хлебы да яйца.
— Куда это они несут еду? — спросил Махтумкули.
— Мил человек! — изумился Семен. — Так сегодня, чай, страстная суббота. Завтра у нас бо-о-о-льшой праздник. Одним словом, пасха.
Дом у Семена был в две половины, каменный, с тесовой крышей, с высоким крыльцом, с двором да крепкими воротами. Верота открыл сын — синеглазый, русый, косая сажень в плечах. Тотчас на крыльцо выбежала жена, красивая, ладная. Обняла мужа, поцеловала и вдруг увидала гостя — запунцовела.
— Принимай, Авдотья, моего друга. Ты все про туркменов меня спрашивала, какие да какие. А они вот какие. Одним словом, джигиты!
На крыльце поджидали отца две хорошенькие девушки — дочери.
— А что ж вы кулич не идете святить? — спросил их Семен.
— Мы уже освятили! — ответили девушки, поцеловали отца и скрылись в доме.
— Проходи, гость дорогой, в горницу! — пригласила Авдотья. — Только уж ты нас извиняй за нынешнее угощение. Нынче великий пост, разговляться завтра будем.
Махтумкули не понимал, что ему говорит женщина, тревожно поглядывал на Семена. Тот, по своему обычаю, рассмеялся.
— Прощения у тебя моя жена просит, — перевел он. — Сегодня пост у нас. Ну, к примеру, как ваш рамазан. Но пост сегодня кончается, с утра разговляться будем.
— Отец, баня готова. Сам топил, — сказал почтительно сын.
— Махтумкули-ага! — просиял Семей. — Попаримся с дорожки? Ох, попаримся!
Влажное шелковистое тепло, пахнущее анисом и какими-то незнакомыми травами, обволокло Махтумкули. Он сразу покрылся блаженным потом и растерялся: то ли отступить от русской бани или уж терпеть все до конца.
— Да раздевайся ты! — шумел Семен. — Упреешь в халате.
Хватив квасу, лежали на сладко пахнущих досках парильни под гнетом плотной, давящей сверху жары: голову поднимешь, — кажется, уши в трубочки свертываются.
А Семен все похохатывал, отстегал себя веником, стал красный, как морковь. Увидел, что гость веника побаивается, принялся усердствовать над струсившим гостем.
Сладкая истома пронзила тело. Спустившись на пол, окатились холодной водой, опять выпили квасу. Семен снова полез наверх, а Махтумкули замахал руками и вывалился в предбанник. Здесь ему, как и Семену, было приготовлено свежепахнущее, отбитое вальками в чистой проточной воде белье. Своего Махтумкули не нашел, забрали в стирку.
Делать было нечего, облачился в белую рубаху, в исподники, удивленно озирая себя.
— Ну что? — спросил Семен, вылетая в предбанник. — Я парку подбавил — глаза на лоб лезут. Ну что, новым человеком стал?
— Новым, — согласился Махтумкули.
Голова у него покруживалась, тянуло в сон.
— Иди поспи с дороги, — сказал ему Семен. — Ваня, сынок мой, покажет тебе, где лечь.
— Сюда! — показал сын Семена, откидывая одеяло и поправляя подушки.
Махтумкули, внутренне посмеиваясь над собой, но внешне оставаясь серьезным, стянул сапоги, расстегнул ворот рубахи. Иван улыбнулся ему и ушел, плотно притворив дверь.
Комната была светлая, в три окна. Махтумкули осторожно тронул постель рукой. Рука погрузилась в мягкое.
"Буду спать на птичьем пуху!" — сообразил шахир, засмеялся и храбро кинулся в постель.
Он полежал с открытыми глазами, собираясь сказать себе что-то важное, но не успел, заснул. Проспал бы, наверное, до утра, если бы не колокола.
Радостный трезвон словно бы посеребрил ночь.
Лежа в своей постели-колыбели, Махтумкули думал о русских, о туркменах.
Не спалось. За окошком светало. Встал, оделся в свои туркменские одежды и осторожно вышел из дома.
Земля пахла прибитой пылью, травой, а дома пахли пирогами.
Румяная заря играла на праздничном небе. Порадовался, что слобода не в каменном кольце города — в такую рань не выпустили бы, — пошел по берегу Волги, навстречу сильной, чистой до самого дна воде. Он ушел далеко в степь, помолился на каком-то кургане, а потом запел. Он пел заунывное для русского уха, но эта бесконечная жалоба вдруг прерывалась страстными всплесками высокого голоса, словно река натыкалась с размаху на пороги и начинала прыгать между камней и через камни.