Он называл свою книгу "Владеющий речью попугая". Попугай на Востоке и в Индии — птица почитаемая. Персидские поэты не раз обрабатывали сюжеты из индийской "Шукасаптати" — семьдесят рассказов попугая. Махтумкули не обрабатывал чужие сказки, он писал о том, что ви́дел на земле, что пережил и передумал.
Вот уже пять лет писал он своего "Владеющего речью попугая", и это были счастливые годы.
Кто-то посмеивался над шахиром, кто-то осуждал Акгыз, опустившуюся и запустившую хозяйство. Махтумкули не то чтобы не замечал неуютной своей жизни, она ему не мешала. Удобства и пиры отвлека́ют от мыслей о вечном, за удобства и сверкающий халат нужно плати́ть истино́й.
— Почему ты не возьмешь себе еще одну жену, молодую, работящую? — спрашивали Махтумкули.
— У меня есть молодая жена, — отвечал шахир.
— Кто?!
— Моя поэзия.
Однажды навалилась на шахира усталость. Образы, приходившие на ум, казались вымученными, и Махтумкули пошел к Гюйде, позвал на охоту.
Они выехали в горы на ночь глядя. Сверкала с небес прекрасная Зухра, так на Востоке называют Венеру.
— Люблю эту бродячую звезду, — сказал Гюйде, он, водивший караваны, знал звездное небо.
— А ведомо ли тебе, друг мой, что эта звезда была в давние времена женщиной? — спросил Махтумкули.
— Хочешь рассказать сказку?
— Может, сказку, а может — быль. Говорят, что в Зухру влюбились ангелы Хару́т и Мару́т. Зухра выведала у них тайное имя аллаха, которое делает всесильным. Чтобы избежать человеческой участи, смерти и тления, Зухра с помощью тайного имени аллаха вознеслась на небо и стала живой звездою. Она сверкает так прекрасно потому, что движется по небу, танцуя. А бедные влюбленные ангелы заключены в пропасть, висят над бездной вниз головой.
— Я слышал эту сказку, — сказал Гюйде, — но давно, в детстве. Успел забыть.
Они ехали к волчьему логову, где намеревались забрать волчат. Сделали привал у ручья. Напоили лошадей, сами сели позавтракать, и вдруг раздался цокот копыт.
Подъехал всадник. На лошади он вез целый тюк поклажи. Поздоровался с мергенами[61], набрал в бурдюк воды и, отказавшись от приглашения разделить трапезу, пошел к лошади.
И тут Махтумкули послышался приглушенный детский плач. Глянул на Гюйде. Тот прикрыл глаза веками — слышу. Человек вскочил в седло, тронул коня. Плач стал явственней.
— Хей! Братец! — крикнул Махтумкули. — А далеко ли ты держишь путь?
Всадник повернулся в седле:
— Еду в Сонгыдагы́.
Это был аул Махтумкули. Здесь, переселившись с берегов Сумбара, жили теперь геркезы.
Всадник стегнул лошадь и ускакал.
— Что-то недоброе тут, — сказал Махтумкули и тоже вскочил в седло.
Гюйде последовал за ним. Они догнали незнакомца, и ша-хир пригласил его в гости, раз уж он едет в Сонгыдагы. Незнакомцу ничего не оставалось, как принять приглашение.
Гость жил у Махтумкули, а по всей округе скакали всадники, спрашивали в аулах — не пропадал ли у кого ребенок. Несчастный отец сыскался в крепости Эте́к.
Он приехал к Махтумкули, увидел своего мальчика, обнял его и показал шахиру на своего коня.
— Я думал, конь дороже мне самой жизни, но дороже моей жизни — вот этот малыш. Дарю тебе, шахир, коня.
Вора заклеймили и выгнали из аула. Устроили той. На тое Махтумкули запел о Геркезе:
— Что это ты называешь себя гарры, Махтумкули? — спросил Гюйде.
— А разве я не старик? Мне уже пятьдесят лет, — и засмеялся. — За мою песню приняли! Ай да дедушка! Все умел Махтумкули Еначи: потники шить, браслеты чеканить, песни слагать!