Мой отец по возрасту не подходил для действующей армии. Кроме того, он был из квалифицированных кадров, в которых остро нуждалась экономика страны. Но фактически все дееспособные мужчины были взяты под ружье. Воинская часть моего отца была отрядом так называемого народного ополчения. Несколько месяцев он проходил военную подготовку. В ноябре он зашел домой из казармы, уже опухший от голода. Больше я его не видел. Как я позже выяснил, баржа с ополченцами попала под бомбежку на Ладожском озере и затонула…
С начала войны были введены продовольственные карточки. Для четырех категорий потребителей. Самая большая норма полагалась военным. Потом шли «рабочие и служащие», затем «дети». Самая скудная норма была для «иждивенцев».. Довольно презрительное слово… Мясо, жиры, сахар, макаронные изделия, крупа имели месячные нормы, хлеб — ежедневную. Когда в середине месяца человеку уже нечего было поесть, оставался хлеб. А норма с каждым месяцем все уменьшалась. В голодную зиму 1941-42 года норма для иждивенцев была 125 граммов хлеба.
Та зима оказалась самой тяжелой для ленинградцев. Это был уже не город; ничего не работало. Закрылись почти все магазины, из-за недостатка электроэнергии перестали ходить трамваи, месяц не выходила последняя оставшаяся газета «Ленинградская правда», в январе замолчала единственная радиостанция города. А радио было очень важно, ведь оно сообщало о бомбежках. Дома не отапливались. Паровое отопление, если таковое существовало, конечно, не функционировало. Нужно было топить печки, но не хватало дров. Жители города обзавелись маленькими железными печками. Их называли «буржуйками». К таким было легче найти топливо. Замерзал водопровод. С двумя ведрами я ходил на Неву, примерно километр от дома, брать воду из проруби.
Роза Абрамовна потеряла двух братьев — одного убили во время финской кампании 1939-40 годов, другой погиб в первые месяцы войны в 1941 году. Ей приходилось сколь возможно долго скрывать эти смерти от матери… Мой дядя Константин (брат отца) украл кусок хлеба в булочной. После этого он исчез — наверное, его трибунал расстрелял… Его жена умерла от голода, осталась дочка Юля четырех лет. Она выдержала эту зиму, и весной 1942-го моя мачеха отправила ее в эвакуацию. Больше я ее не видел.
У бабушки был кот, она звала его «Мачек». Неплохо звучит по-русски, но в переводе с польского это просто «кот». Еще не начался повальный голод в городе, как в сентябре Мачек бесследно исчез. О приближении голода бабушка догадывалась; у нее был сундук, наполненный крупами. Но когда в декабре она его открыла, оказалось, что все содержимое сгрызли мыши.
Первый налет на город был 8 сентября 1941 года. Подожгли склады продовольствия, так называемые Бадаевские склады. Оттуда валил дым. Совершенно очевидно, что на немцев работали осведомители в городе — советская система наплодила столько врагов, что немцы уже все знали и первым делом разбомбили эти склады. Вообще, немцы старались уничтожить важные объекты, чтобы ослабить оборону города. В начале Литейного проспекта под номером 4 стоял так называемый «Большой дом», т. е. управление КГБ; немцы хотели его уничтожить. Но дом охранялся, на крыше стояли зенитки, попасть в него было трудно. Бомбы падали чуть поодаль. Вокруг нашего дома (Литейный, 16) было немало разрушено. Одна бомба, килограмм в 200, упала на тротуар перед нашим домом. Капитальная стена треснула. Но бомба не взорвалась; если бы взорвалась, вряд ли мы бы с вами встретились, читатель. Моей бабушке очень хотелось уехать куда-нибудь подальше от сомнительного соседства.
Уходя на фронт, отец оставил нам свои продовольственные карточки; так что в ноябре было терпимо. Но потом, в декабре, голод и стужа сломили здоровье бабушки. Она все время жаловалась, что ей холодно. Она уже почти не двигалась и просила меня, чтобы я на базаре обменивал ее паек, эти 125 грамм хлеба на дрова. 10-летний мальчик, совершенно не изощренный в искусстве торговаться (ни тогда, ни десятки лет спустя!), я ради бабушки занимался торговыми операциями. Меня никогда не обманывали. Разве что однажды. Бабушка была уже в плохом состоянии; пришел врач, установил крайне тяжелую форму дистрофии, посоветовал напоить ее молоком. Я отправился на Мальцевский рынок поменять хлеб на молоко. Потом, когда я поставил молоко на буржуйку согреть его, оно прыснуло и превратилось в малосъедобную сыворотку. Можете себе представить, как я был расстроен! Было это 1 — го марта. А 4 марта, примерно в полночь я увидел, как к потолку в направлении входной двери двинулось облачко. Качнулось, как бы помахало мне на прощанье и исчезло. Я понял, что остался в комнате один…