Суд состоялся через два месяца после ареста. Зал был полон «представителей трудовой общественности». Большинству друзей, пришедших на суд, пришлось остаться в коридоре и на лестнице. Приятно было увидеть всех их после долгого отсутствия.
Что же до суда, то надеяться было не на что. Вопрос был лишь в том, какой срок мне дадут. Оказалось — два с половиной года при максимуме в три. Учитывая, что за несколько лет до того меня «прикрепили» к военно-морскому флоту, где надо служить три года, я «сэкономил» шесть месяцев.
«Кресты» были промежуточным этапом между волей и лагерем. Хотелось поскорее выбраться из тюрьмы, не сидеть весь день в четырех стенах. Тем более, тюрьма начала переполняться: в преддверии Олимпиады-80 Ленинград стали зачищать от бомжей и «прочих элементов», способных вызвать у иностранных гостей «неправильное» впечатление от СССР. В камерах на четыре человека теперь размещали по двенадцать. Когда в марте 1980 года я услышал: «На выход, с вещами!», то висел в самодельном гамаке между двумя верхними койками. Больше добавлять народ в камеру было некуда.
Выдернули меня ночью, привезли на вокзал и погнали вместе с другими заключенными по путям, к столыпинским вагонам. С обеих сторон — злобный лай немецких овчарок охраны (собак я люблю, но с тех пор не выношу эту породу). Шаг вправо, шаг влево — считается побег. Да еще заставили, придурки, издеваясь над нами, часть пути пройти на корточках. Начальство решило, что незачем меня оставлять в городе, где нас многие знают и нам будет легче общаться с волей. Лучше отправить меня подальше. Сначала — в Свердловск, в пересыльную тюрьму, потом — в Курган и, наконец, в лагерь у деревушки с обманчивым названием: Просвет. Сдернули меня аккурат перед четвертьфинальным матчем претендентов. Загнали на 3000 км от дома, где вряд ли попадется кто — либо из знакомых. Да и вообще, в глубинке москвичей и питерских не любят.
В первое утро в лагере я проснулся от хитов «Бони М». Мороз и солнце, день чудесный… «Новобранцев» выгнали на уборку навалившего накануне снега, и все — под шлягеры, которые я любил слушать на воле. Работать меня определили в отряд № 1, считавшийся привилегированным, так как там обитала лагерная обслуга — повара, банщики. Все лагерные интриги и борьба за место в этом отряде меня не касались: я знал, что в моем случае на все будет воля начальства, или лагерного, или районного, или вообще московского. В первое время любопытные офицеры постоянно приходили в отряд, посмотреть на диковинного зверя. Один даже решил провести со мной воспитательную беседу, из которой я запомнил одну фразу: «Наша система — система мира. Это значит, что весь мир должен быть советским». Пока что меня решили не трогать. Как заложник, я должен был оставаться в хорошей форме. По крайней мере, до приказа сверху. Назначили меня дневальным в лагерной школе, «шнырем» на блатном жаргоне. Вся работа состояла в том, чтобы не высовываться, тихо сидеть в школьной каморке.
Наконец-то до меня начали доходить письма с воли. Каждый день — письмо от матери, каждый день — письмо от бабушки, а также частые письма от друзей и подруг. Ну, и отвечал я тоже с такой же частотой. Письма я, по наивности, часто бегал получать в штаб, чтобы не ждать, когда их принесут в отрад. Как я потом понял, зэки, многие из которых тоже бегали в штаб, решили, что я делаю это для того же, что и они — чтобы «стучать». Таким образом, «наездов» на новичка не было. К тому же, задним числом я узнал, что перед моим прибытием был проведен инструктаж: заложника до особого приказания не трогать!
Так продолжалось до полуфинального матча претендентов 1980 года. В Москве, видать, решили, что пора «закручивать гайки» и дали приказ держать меня построже. Пришлось распрощаться с первым отрядом и месяц рыть канавы, таскать доски на строительстве небольшой швейной фабрики внутри зоны. Посыпались взыскания: в неположенное время находился в неположенном месте, форма одежды не та, еще что-то. Начальство решило выслужиться. Но до натравливания на меня зэков дело не дошло.
Через месяц меня определили на ту самую швейную фабрику, которую я перед этим помогал строить. Времени отвечать на письма, продолжавшие идти с той же частотой, стало меньше, но переписка позволяла мне абстрагироваться от окружающей реальности, и я продолжал ее, несмотря на трудности. Появились и друзья. Первым был Арнольд Спалинь, один из руководителей «Адвентистов седьмого дня», севший в 1979 году по «делу Шелкова». Каждый день мы с ним встречались и вели беседы — о религии, политике и вообще «за жизнь». К середине срока вокруг каждого барака поставили ограждение с будкой на выходе. Покидать территорию такой локальной зоны можно было лишь в составе отряда или по пропуску. Мы все равно ухитрялись общаться, несмотря на эти ограничения. Я устроился разносчиком прессы для отряда, что позволяло выходить за пределы локальной зоны и иметь «отмазку» на случай, если заловит патруль: шел в библиотеку за прессой.