Геннадий Падерин
Шахматы из слоновой кости
ОБ ОДНОМ ВЕЩЕСТВЕННОМ ДОКАЗАТЕЛЬСТВЕ
Рассказывают, что Вячеслав Шишков хранил в рабочем кабинете невероятно потрепанный, зачитанный буквально до дыр экземпляр своей знаменитой «Угрюм-реки». Писатель держал книгу па особом столике, под стеклянным колпаком – она была для него самой дорогой реликвией, своеобразным вещественным доказательством читательского признания.
Не знаю, есть ли что-либо подобное в рабочем кабинете Геннадия Никитовича Падерина, но по опыту собственной домашней библиотеки могу сказать, что книги, написанные им, практически невозможно удержать на полке – каждую вновь появившуюся непременно выклянчит кто-нибудь из друзей, у того перехватят «на денек» его друзья, и станет она кочевать из рук в руки, пока не вернется (естественно, после продолжительных розысков и настоятельных просьб) в таком виде, какой в полной мере отвечает кочевому образу жизни.
Популярность книг Геннадия Падерина сопоставима с популярностью таких, казалось бы, находящихся вне всякой конкуренции жанров, как детектив и фантастика. С произведениями этого ряда его проза схожа и в том, что, начав читать очередную книгу, не можешь оторваться, пока не перелистаешь последнюю страницу. Но ведь он пишет отнюдь не детективы и отнюдь не фантастику. Главный для него жанр – художественная документалистика. Жанр, условия которого являются одними из самых жестких в литературе. «Ты пишешь книгу, и эта книга -документальная,- говорит писатель о своей работе,- Ты пишешь и постоянно помнишь: твои герои – люди, взятые из жизни, взятые вместе с их подлинными именами, с их адресами, с их родными и знакомыми… Ты. пишешь и знаешь: твоим героям может навредить даже самая махонькая неточность, невнимательность с твоей стороны, могут навредить в одинаковой мере и недосказ и пережим, чрезмерная перчинка и неумеренное подслащивание, избыточная откровенность и не к месту высвеченный факт… Ты пишешь, а внутренний редактор сидит возле кнопки какого-то нашептывающего устройства и время от времени включает запись:
– Жизнь не киносъемка, в ней дублей нет. Здесь сразу все без прикидки, без черновика – набело!»
Но добросовестное выполнение условий жанра – еще не гарантия успеха. Не гарантируют его сами по себе ни острота и злободневность поднимаемых проблем, ни феноменально интересная судьба найденных в жизни героев. И, перечислив требования, предъявляемые к документалистике, писатель добавляет: «Плюс экзотика». Добавление, на первый взгляд, незначительное, почти неощутимое, но оно вроде той диковинной, редкостной травки из известной сказки В. Гауфа, без которой невозможно приготовление настоящего волшебного блюда.
Экзотика – одна из отличительных черт документальной прозы Геннадия Падерина. И суть не в каком-либо особенном, необычном пейзажном или климатическом орнаменте, поражающем своей странностью, не в причудливых рисунках словесной ткани произведения – этих традиционных атрибутов экзотики у автора нет даже и в том случае, если действие происходит где-нибудь в Африке,- суть в том, что в обычных людях и в их обычных делах писатель всегда умеет найти и показать необычное, экзотическое, чудесное. «Магический кристалл», через посредство которого он воспринимает и воспроизводит на страницах своих книг явления жизни, можно уподобить кристаллу исландского шпата, преобразующего обыкновенный световой луч (пропускаемый и простым оконным стеклом) в «необыкновенный» – не искажающий изображения, но резко усиливающий контрастность, помогающий выявить, выпятить все грани.
Этот поляризованный свет сюжетная интрига, не столько умело найденная, сколько лежащая в самой природе падеринского дарования. Интригуют уже сами названия его произведений: «Обвиняемый – страха, «Якутский злоумышленник», «На лезвии риска»… Эпиграфические вводки еще более усиливают интригу. Как, например, начинается повествование о «Ловце ураганов»? Автор раньше всего сообщает нам о таинственной телеграмме, которую получают работники кубинского посольства в Москве из далекого горняцкого поселка от никому неизвестного метеоролога-самоучки Дьякова. Работники посольства в полной растерянности: телеграмма предупреждает о грозящем острову стихийном бедствии, а гидрометцентр страны не может сказать по этому поводу ничего определенного, поскольку самые чуткие приборы не регистрируют еще никаких признаков надвигающегося урагана. После такого запева ни один читатель не устоит перед соблазном разобраться в предложенной загадке, проникнуть в тайну дьяковского «ясновидения».
И хотя мы понимаем, что атмосфера таинственности в произведении о реальных людях и реальных событиях в достаточной мере условна, что, скажем, «якутским злоумышленником» окажется не засланный в Якутию со специальным заданием одной из иностранных разведок матерый агент-диверсант, а самые обыкновенные свойства вечной мерзлоты, мы охотно принимаем правила игры, ибо чувствуем в применении их своеобразный живой юмор, возникающий на стыке очерковых реалий с законами популярных детективных и приключенческих жанров. А юмор – это также «плюс экзотика». И владеет им Геннадий Падерин великолепно, с большим чувством такта иронизируя не над своими героями, а над тем лицом, которое в поэзии называется лирическим «я». Иными словами, источником юмористической ситуации всякий раз оказывается рассказчик, пытающийся вслед за своими героями проникнуть в труднодоступную для некомпетентного человека «зону неизведанных глубин», постичь суть их открытий.
Экзотичен, наконец, и сам тип падеринского героя. Это, как правило, люди, одержимые идеей, которая не укладывается в
рамки существующих представлений и кажется потому чуть ли не абсурдной. Есть в прирожденном таланте людей этого типа что-то общее с поэзией, гармония которой далеко не всегда проверяется алгеброй так называемого здравого смысла, тем, не менее, по признанию В. Маяковского, «поэзия – пресволочнейшая штуковина: существует – и ни в зуб ногой».
Многие падеринские герои сродни гениальным самоучкам вроде Кулибина и Ползунова. Они идут не академическими вершинами, а народными подножиями – используя и совершенствуя далее многовековой опыт народных наблюдений, обогащая его достижениями современной науки. И в таких, взятых из жизни типах людей, как ныне всемирно известный «ловец ураганов» сибирский метеоролог Дьяков или молодой акванавт из Новосибирска Коновалов, опровергающий сложившиеся представления о причинах гибели людей на воде, Г. Падерин очень точно уловил одну из характерных примет нашего времени – все уверенней прокладывающую себе дорогу научную самодеятельность. При чтении падеринских очерков вспоминаются имена народного академика Терентия Мальцева, курганского доктора Илизарова, возглавляющего теперь один из крупнейших травматологических центров страны, вспоминаются энтузиасты самодеятельных экспедиций в район падения Тунгусского метеорита, из числа которых вышли и академик Николай Васильев, и космонавт Георгий Гречко, и многие другие «яростные и непохожие», поднявшие знамя борьбы с инерцией бытующих стереотипов и боязнью всего, отклоняющегося от текста школьных учебников.
Произведения Геннадия Падерина получили всесоюзное звучание. Вызвав широкий общественный резонанс, они оказали его героям существенную помощь в их работе. Многих из того, же беспокойного племени ищущих они вдохновили и поддержали морально. Знаю это по собственному опыту: не будь их, не будь этой твердой гражданской позиции писателя-коммуниста, писателя-фронтовика, отстаивающего «право на восстание», мое хождение в «Тьмуторокань», по следам князя Игоря Святославовича, героя бессмертной древнерусской поэмы, было бы гораздо трудней… И вот основное, что делает книги Падерина подлинно народным чтением, – то, о чем он пишет, глубоко волнует каждого, Ток страстного писательского слова, несомый его книгами, проходит по цепи читателей, вызывая ответную реакцию в виде мощного силового поля общественного мнения.
К вещам документального плана тесно примыкают произведения художественные – рассказы и короткие повести, часть из которых представлена в настоящем сборнике. В большинстве рассказов писатель обращается к теме минувшей войны, участником которой он был. Думается, есть что-то очень неслучайное в том, что к этому пласту своей биографии автор обратился лишь спустя три десятилетия после победы. Может быть, удерживал глубоко человеческий такт перёд памятью павших. Может быть, за годы разрушительной войны душа истосковалась по иному разговору – по разговору о мирном созидательном труде, и слово о мирном труде было главным для писателя-фронтовика.