Подобный высокопарный абсурд – явление в очеркистике не столь уж редкое, и если для «постороннего» читателя это лишь повод улыбнуться, то героям таких произведений, увы, не до улыбок. И случись им хотя бы раз искупаться в этаких «лучах славы», потом всю жизнь будут за версту обходить очеркистов.
Во время поездки в один из новых научных центров познакомился с молодым ученым, который все последние годы изучает интереснейшее явление природы – полярные сияния. Изучает глубоко, всесторонне, «влез в проблему» по уши. Близок к тому, чтобы предложить собственное объяснение физических истоков сияний. И человек сам по себе оказался на редкость интересный, со сложной судьбой, с крутыми жизненными поворотами.
Встретились с ним в воскресный день. Разговорились. Да так, что не хватило дня – просидели у него дома до глубокой ночи. Он сначала вспоминал о первой своей экспедиции в Заполярье, потом стал рассказывать о последующих экспедициях, о людях, которые принимали участие в работе, и о себе, естественно, о своих поисках и находках… Наконец я распрощался, хозяин пошел проводить меня, незаметно дошагал со мной почти до самой гостиницы и все продолжал рассказывать. На него, как говорят в таких случаях, «нашло», он испытывал потребность выговориться. А мне, как вы понимаете, того лишь я надо было.
Словом, расстались, довольные друг другом. А наутро, что называется, чуть свет, он прибежал ко мне в номер, очень обрадовался, что застал, и огорошил признанием:
– Не спал всю ночь: вдруг вздумаете писать обо мне!
При этих словах по лицу его прошла тень, и мне подумалось, что ему, видимо, доводилось попадать под облучение высокопарного абсурда.
– Нет, на себе такого не испытывал, – с удовлетворенным вздохом улыбнулся он в ответ на мою догадку, – был лишь свидетелем того, как одна наша сотрудница… Мы ей, скажу прямо, не завидовали. Но дело даже не в этом: увидеть нечто о себе в печати – штука, бесспорно, приятная, это ведь признание твоих заслуг, что-то близкое, я бы сказал, к ордену. В то же время это – и некий аванс, как бы публичный вексель, а по векселям положено платить. Хватит ли твоих духовных запасов для такой оплаты?.. И, наконец, главное – для меня лично, во всяком случае, главное,- что, если окружающие воспримут публикацию о тебе, как своего рода твою саморекламу? Попробуй докажи потом, что не «верблюд»: не ты, мол, писателя оседлал, а писатель – тебя…
Нетрудно было догадаться: опасения его основаны на определенном опыте – наверное, приходилось наблюдать похожую реакцию в среде молодых ученых. Что же, и такую реакцию нельзя исключать, а предотвратить ее автору очерка можно лишь чувством меры, такта, деликатности, бережным обращением с личностью героя, умением поставить себя мысленно на его место. Как советовал некогда медикам великий Гиппократ: поступай с пациентом так, как поступил бы с ближайшими родственниками или самим собой.
Лет ему, как я прикинул, чуть за тридцать. Худощавый, невысокий, некрепкого сложения, изредка глухо покашливает, стыдливо прикрывая рот узкой ладошкой. Близорук, носит очки. На голове – тонкий стальной обруч с махонькой пластмассовой коробочкой у виска. От коробочки вьется тонкий проводок, ныряет в нагрудный кармашек. В кармашке – слуховой аппарат.
Собеседник предложил ему сигарету, он отказался, пояснив:
– Не курю. Бросил. Как одно легкое вырезали, пришлось бросить.
– Туберкулез?
– Нет, другая причина…
«Другая причина», как удалось выяснить впоследствии, заключалась в следующем: несколько лет назад человек этот выступил в печати с разоблачением шайки браконьеров. Ему пригрозили расправой, но он не отступил. Его укараулили ночью на окраине села, оглушили, а потом избили так, что врачи с трудом спасли жизнь. Вот тогда-то и удалили отбитое легкое. И тогда же, напрочь лишившись слуха, он стал пожизненным обладателем стального обруча на голове с пластмассовой коробочкой и проводком, ныряющим в нагрудный кармашек.
Выписавшись из больницы, вновь взялся за перо. И довел дело против браконьеров до конца. А потом окончил институт, поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, стал крупным специалистом по экономике сельскохозяйственного производства. И по-прежнему продолжает выступать со страстными публицистическими статьями в газетах, в журналах.
Не знаю, как кому, а мне лично представляется несомненным: если браться о таком человеке писать, то произведение должно быть документальным. Подобные своеобычные судьбы несут в себе настолько богатый заряд воздействия на читательское восприятие, что их просто нельзя перенести в рассказ или повесть. Вымысел, каким бы высокохудожественным он ни был, «испортит» тему, лишит материал самого главного – стопроцентной достоверности.
…Ты пишешь книгу, и книга эта – документальная. Ты пишешь и постоянно помнишь: твои герои – люди, взятые из жизни, взятые вместе с их подлинными именами, с их адресами, с их родными и знакомыми… Ты пишешь и знаешь: твоим героям может навредить даже самая махонькая неточность, невнимательность с твоей стороны, могут навредить в одинаковой мере и недосказ и пережим, чрезмерная перчинка и неумеренное подслащивание, избыточная откровенность и не к месту высвеченный факт… Ты пишешь, а внутренний редактор сидит возле кнопки какого-то нашептывающего устройства и время от времени включает запись:
– Жизнь – не киносъемка, в ней дублей нет. Здесь сразу все без прикидки, без черновика – набело!
* * *
Конечно, очерки я стал писать много позже, а в тот первый месяц, когда проходил испытание в «Железнодорожнике Кузбасса», довольствовался маленькими заметками, каждую из которых вырезал и аккуратно подклеивал в специально заведенный альбом.
Помню, с каким трепетом ждал последних чисел решающего месяца: что скажет редактор? Но минуло тридцать первое – молчит, пролетело первое – молчит, прошла неделя – молчит. Я не выдержал:
– Как со мной-то: месяц истек еще неделю назад?
– Что такое чичирка, знаешь? – спросил Иван Николаевич.
– Знаю.
– Что такое блоха, усвоил?
– Усвоил.
– Если окажешься перед выбором – отрезать ли абзац от своей статьи, или собственный палец, что отрежешь?
– Палец.
– Норма. Для службы в армии пишущих годен. Оставайся.
И я остался…
