Иногда сердце какого-нибудь молодого официанта смягчалось, и он тайком приносил ему несколько крошек гашиша. Тогда бедняга погружался в сладкие сновидения: ему грезились горы еды, реки вина, красивые женщины, перед его глазами проносились картины забытых волшебных сказок, которые он слушал в маленьких кафе под звуки ребаба[9] когда-то давным-давно, почти четверть века назад, а может быть, и больше.
Грязный и обросший, одетый лишь в рваную галабею, он ютился вместе с матерью в маленькой вонючей каморке в Хусейнии — одном из самых старых кварталов Каира. Его мать, слепая парализованная старуха, жившая милостыней, казалось, забыла о существовании сына. Да и сам он, возвращаясь поздно вечером домой, не обращал на нее внимания.
«Что делать? — без конца спрашивал он себя. — Куда пойти?» Прошлая его жизнь была бурной: он работал носильщиком, потом разносчиком гашиша, потом стал воровать. А сколько он дрался! Он и в тюрьму-то первый раз попал за драку. Сейчас ему сорок лет, но мускулы еще сильны, он мог бы своротить воз, а ему приходится побираться ради куска хлеба.
Третий раз он выходит из тюрьмы, но никогда раньше жизнь не обходилась с ним так жестоко, как теперь. И тайный голос в его отчаявшейся душе временами советовал ему вернуться в тюрьму и там доживать остаток дней. Пока он первый раз сидел в тюрьме, в благотворительной больнице умер его сын. Когда его посадили во второй раз, от него ушла жена, и теперь он не знал, где она и с кем. Да и можно ли осуждать ее за это? Мало найдется женщин, способных хранить верность человеку, который почти постоянно в тюрьме.
Где же то чудо, которое снова сделает из него человека? Неужели мир больше не нуждается в сильных мускулах? Неужели все кончено для него?!
Однажды, когда он бесцельно брел по улице, кто-то громко окликнул его:
— Эй, Байюми!
Вздрогнув, словно от удара кнута, он обернулся. Ну наконец-то он кому-то нужен. Широко и радостно улыбаясь, Байюми бросился к позвавшему его и стал целовать ему руку:
— Здравствуйте, здравствуйте, ваша милость, здравствуйте, хозяин, привет нашему господину Али Рукну Сейиду…
Тот грубо отдернул руку и проговорил:
— Оставь-ка свою болтовню! Лучше скажи, не соскучился ли ты по тюрьме?
— Если бы не такие, как вы, — льстиво ответил Байюми, — то и вправду соскучишься…
— Опять болтаешь!
Господин Али направился к своему экипажу и сделал знак рукой, приказывая Байюми сесть рядом. Тот не поверил своим глазам, но, быстро сообразив, что его ожидает что-то важное, повиновался. Хозяин тронул повод, и лошадь рысцой побежала по пыльной мостовой. Али Рукн хмуро оглянулся по сторонам, потом вдруг спросил:
— Ты бы мог убить хаджи[10] Абд ас-Самада аль-Хаббани?
Лицо Байюми вытянулось от удивления.
— Убить? — пробормотал он.
— Да, — подтвердил Али Рукн небрежно, как бы не придавая значения своим словам.
— Я еще никогда никого не убивал.
— Ну тогда прощай, — холодно произнес Али Рукн и натянул повод.
Но Байюми не тронулся с места.
— Платить будете вы, хозяин? — спросил он, и лицо его помрачнело.
— Я или сам господин Махмуд, какое тебе дело? — усмехнулся Али Рукн, ослабляя повод. — Господин Махмуд — большой человек! Он — хозяин фабрики и самый крупный торговец гашишем. Ему угодно, чтобы никто ни в чем не мог заподозрить ни его самого, ни его людей. Умный человек умеет дела делать.
— Я — слуга господина Махмуда и ваш слуга…
— Ладно, довольно болтать. Ты согласен убить Абд ас-Самада?
— Считайте, что он уже в раю, — невесело засмеялся Байюми.
— Да провалиться ему в ад и тебе вместе с ним!..
Байюми воспринял это пожелание как дружескую шутку и снова засмеялся, а господин Али продолжал:
— Ты, наверно, не видел денег с тех пор, как вышел из тюрьмы?
— Да и прежде тоже.
— Пятьдесят гиней[11].
— Только пятьдесят?
— Последняя цена.
— Это за убийство?!
— Ты что, думаешь, я буду торговаться с тобой? — раздраженно проговорил Али Рукн.
— Но ведь я так нуждаюсь в деньгах, у меня на руках старуха мать.
— Мать! — повторил Али Рукн и захохотал, потом вынул из кармана ассигнацию в пять гиней и протянул Байюми.