Аббас был у нее от первого мужа. Двадцатилетний, очень добрый, но чудаковатый парень, с детской улыбкой на губах и загадочным выражением в мечтательных глазах. Он уже отпустил себе бороду и усы и всячески лелеял их. В начальной школе — куттабе — он не смог запомнить ни одной буквы алфавита и остался абсолютно неграмотным. Отец открыл для него в первом этаже дома лавку, где тот торговал сладостями, суданскими бобами, семечками. Не столько, правда, продавал, сколько раздаривал бесплатно эти лакомства детям. Когда его мать вышла замуж за Хасанейна, он на несколько дней куда-то исчез, а вернувшись, при встрече с соседями качал укоризненно головой:
— Не дело, что на месте моего отца оказался другой человек.
Или, подняв глаза к окнам матери, громко кричал:
— Грех! Да простит тебя Аллах, Умм Аббас!
Раньше, когда наступал вечер, он снимал свою галабею, надевал светло-синий костюм, старательно причесывал бороду и усы, покрывал голову феской, в руки брал трость и, заперев лавку, отправлялся на прогулку, приветствуя каждого встречного. С кусочком сахара во рту, с безмерно счастливой улыбкой он бродил почти всю ночь. После замужества матери он не изменил своей привычки, но стал постоянно жить в лавке. Мать, зная его упрямство, не препятствовала этому. Она не боялась, что с ним может случиться дурное, повторяя: ангелы хранят моего сына.
Однажды в лавку зашел Хасанейн, но Аббас прямо ему в лицо закричал:
— Уходи, не хочу с тобой знаться!
— Я же твой приемный отец! — в гневе взорвался тот.
Люди бросились их разнимать, уговаривая успокоиться и защищая юношу. Умм Аббас очень огорчилась. На ее прекрасных глазах заблестели слезы. Аббас у нее был один, своим красивым лицом он очень походил на нее, и она его боготворила.
А Хасанейн, получив все блага от женитьбы, стал еще грубее и раздражительнее. Он завел себе дружков и часто напивался с ними так, что еле держался на ногах, диким голосом орал песни.
Когда Аббас видел его в таком животном состоянии, то выходил из лавки на улицу, поднимал голову к окнам матери и громко повторял:
— Грех! Да простит тебя Аллах, Умм Аббас!
Однажды из-за закрытых ставень на улице послышались дикие хриплые крики:
— Я хозяин этого дома, все здесь принадлежит мне!
Люди услышали, что на женщину, которая в прошлом знала только любовь и уважение, обрушилась буря оскорблений и угроз.
— В чем дело? — спрашивали соседи друг друга.
— Причина его гнева кроется в деньгах, — отвечали жильцы дома. — Ведь единственный доход у них — это плата за квартиры, а здание принадлежит ей.
Раньше, бывало, Умм Аббас любила, накинув милаю[17], пройтись по улице, бросая полные достоинства взгляды на окружающих. Теперь она больше не выходила из дома, не навещала своих соседок.
Хасанейн же продолжал вымогать у нее деньги, а однажды, не удовлетворившись этим, спустился в лавку Аббаса и пьяным голосом стал требовать:
— Где хоть один миллим[18], что ты получил в наследство от отца?
Аббас даже не повернулся к нему, будто того и не было. Только дети, которые всегда играли возле лавки, бросились врассыпную.
— Плати за аренду или убирайся отсюда вон! — наступая на юношу, орал Хасанейн.
К нему бросился торговец молоком Байюми, чтобы успокоить, утихомирить его гнев приветливыми словами и увести из лавки подальше от греха, но Хасанейн заплетающимся языком, извергая слюну в лицо Байюми, продолжал орать:
— Идиот, мерзавец, ублюдок!
Вечером Аббас с неизменным кротким выражением лица отправился как всегда на свою прогулку, щедро раздаривая по дороге ласковые улыбки и теплые слова привета. Хасанейн же снова набросился с угрозами на жену, требуя перевести на него и дом, и лавки. Разгорелась ссора, и квартал огласился бранью и призывами о помощи. Умм Аббас кинулась к соседям, плача и жалуясь на горькую долю. Добрые люди хотели было пойти к Хасанейну с посредничеством; мол, требуй в пределах разумного, — да побоялись его жестокости. Ведь недавно Хасанейн свирепо расправился со своим соседом Кармаллой за то, что тот помог Умм Аббас передать деньги сыну, а ночью на бедную женщину обрушились побои и потоки отборной ругани. Несчастная плакала и причитала, что жить так больше нельзя…
На заре сонную тишину разорвал вопль ужаса. Испуганные люди распахивали ставни, многие бросились к месту, откуда неслись крики. При свете фонаря у курильни гашиша они увидели дрожащего от страха Байюми, торговца молоком. Он просыпался первым в квартале и еще до зари выходил со своим молочным бидоном. Но что же его испугало? На земле неподалеку от него лежал Хасанейн в луже крови. Его тело, как пустой мешок, неподвижно валялось у стены курильни.