– Да-а, гудок был, конечно, знатный. Так что́, выходит, правда, что с парохода он?
– А пес его теперь разберет! Что там на самом деле было, а что Кузька набрехал, никто уже не узнает.
Вот вам напоследок еще одна история, которая очень ярко характеризует этого оригинального субъекта. На другой год, как гудок-то новый поставили, лето выдалось засушливое, а зима – морозная. Речка Северный Ключ, откуда наша шахта водой питалась, промерзла до дна – котлы эти «ланкаширские» всю воду из нее вытянули. Пришлось их посреди зимы гасить. Шахта встала. Разные комиссии понаехали, следствие, там, разследствие… А начальник шахты, как бишь его? Кучкин? Нет, Ключкин, теперь не вспомню уже. Мужичок он простой был, да только не больно характерный. От нервотрепки что ни день напиваться стал до потери сознательности. Утречком как-то вынесли его бухого за руки за ноги из конторы, в сани положили и увезли. Больше мы его и не видели.
А денька через три после того сидит, значит, Зощенко в кабинете своем, чай с баранкой пьет и бумажки всякие перебирает. И явственно из тех бумажек следовало, что положение его – хуже некуда. Потому как остался он на шахте за начальника, и ему по десять раз на дню из серьезных организаций звонили и требовали немедленно шахту запускать. Когда вежливо требовали, когда и орали матерно, а что тут хуже – неизвестно еще. Вот только исполнить это никак невозможно было. Не ведрами же, в самом деле, за десять километров воду таскать! А еще на столе перед ним один чертежик лежал. И на том чертежике нитка резервного водопровода изображена была, которую во время реконструкции построить следовало на такой вот пиковый случай, да не построили, на авось положились. «Хана мне, – невесело думал Петр Борисович, – как только следователи до этого самого чертежа доберутся, сейчас меня за задницу ухватят». Подпись его на том чертежике первой стояла. Социальное, опять же, происхождение. В общем, сидел он, пригорюнившись, и размышлял о том, что сколько веревочке ни виться...
Тут вежливенько так в дверь постучались. А время уже к полуночи шло.
– Войдите! – кричит Зощенко.
Входит Бирюков, здоровается. Зощенко тоже с ним здоровается и спрашивает, по какому такому делу Кузька к нему ночью заявился.
– Это самое, имею рациональное предложение, значит.
– Хорошо, конечно, Кузьма Иваныч, что имеете вы рацпредложение, но знаете, мне сейчас как-то не до того.
– Да я как раз по этому самому делу и имею. Чтобы, значит, воду на шахту дать.
– Ты серьезно?
– Я разве когда с вами шутил?
– Давай выкладывай! – обрадовался Зощенко. – И садись, чего стоишь? Раздевайся, чайку вот попей.
Кузьма снял тулуп, сел неторопливо, потер лоб, с мыслями собираясь.
– Мне, товарищ начальник, требуется центробежный насос, что у нас на Северном без дела стоит, десять телеграфных столбов, пять мотков люминевого провода, – загибал он заскорузлые с мороза пальцы, – изоляторов двадцать штук, кабеля метров двести да труб пятидюймовых метров с полтораста или, если нет столько, то сколько есть, а мы уж сами придумаем чего-нибудь.
Зощенко несколько озверел.
– Ты это мне брось, прекрати штучки свои! Ничего я тебе не дам… – тут он помедлил чуток, – пока не скажешь, в чем твоя идея заключается.
– Да какая там идея, – заюлил Кузька, – и никакой такой идеи, можно сказать, нету. Просто поставим насос на Загряжское озеро и будем оттудова воду качать.
– Куда качать? – заорал Зощенко. – В буераки?
– Зачем в буераки? В речку качать будем, в Северный Ключ, на лед прямо.
– На лед... – задумался главный инженер.
– Ну да, на лед. А она, вода-то, русло себе пробьет и на шахту своим ходом притечет.
– Так это ж двенадцать километров!
– И чего?
У Петра Борисовича, как говорится, камень с души свалился. Решение было простым и абсолютно надежным. Что до Загряжского озера, воды там хватило бы на целый наркомат, а не только что на одну нашу шахту.
– Кузьма Иваныч, да ты у нас просто гений! – бросился он обнимать Бирюкова.
– Ну, вы того, этого, чего уж... – застеснялся тот. – Товарищ главный инженер, а можно я там рыбу ловить буду?
– Лови себе сколько влезет, кто ж тебе запрещает? Лучше скажи, как это тебе в голову-то пришло?
– Ну, я вообще люблю очень это дело, то есть рыбу ловить, но если нельзя…
– Да при чем тут рыба, ведь шахта у нас с тобой заработает!
– Оно конечно. А рыбу я, не сомневайтесь, сдавать буду по госцене, и хозяйкам, значит, по той же цене, я ведь не кулак какой, вы не думайте!
– Да девай свою рыбу куда хочешь, только давай, Кузьма, побыстрее воду на шахту пустим!
– Не сумлевайтесь, за пару деньков управимся.
Вода действительно пробила себе русло подо льдом и дошла до водозабора. Так что уже на четвертый день шахта заработала в полную силу. Чудо свершилось.
Еще через пару недель Зощенко удосужился заехать на Загряжское озеро. Посреди него, на льду, стоял аккуратный фанерный сарайчик. Рядом переминалась очередь из десятка женщин с кошелками в руках. Над дверью красовалась вывеска: «Рыболовецкая артель при шахте № 23-бис». Ниже висело корявое объявление: «Свежая рыба отпускается с 9 утра до 16 вечера, кроме воскресенья. Обед с 13 до 14 часов. Администрация».
За дверью, натурально, обнаружился прилавок, и незнакомый мужик в грязном белом халате отвешивал рыбу покупательницам. Торговля шла бойко. В глубине будки, у проруби, сидел на перевернутом ящике старый дед в овчинной шубе.
– Как это вы, дедушка, столько рыбы ловите?
– Доброго вам здоровьичка, Петр Борисыч! – всполошился дед. – А рыбку мы просто ловим. Мы, Петр Борисыч, в заборный храпок-то корзину специальную вставляем и лампочку туда опускаем. Подо льдом темень, ну, рыбешка и любопытствует, на свет плывет. А тут ее насосом-то в корзину и затягивает. Которая мелочь, та в щели пролазит, а ту, что покрупнее, мы наверх вытаскиваем.
– И каков же улов получается?
Дед потупился.
– Да килограммчиков по двести в день выходит.
– Ни черта себе!
– То-то что ни черта! Артель наша план финансовый перевыполняет, каждый день на пятьсот рубликов тута продаем, да в столовую тоже, рыбка наша высшего качества!
Артель эта проработала еще две зимы, и рыбы тогда в поселке завались было, из города специально за ней сюда приходили.
Глава 3. Отпалка
Ровно за полчаса до конца дневной смены старый запальщик Белогуров зашел в диспетчерскую «бесконечной откатки». Ждавший его там десятник Слепко уже отрапортовал по телефону о результатах и теперь, низко склонившись над столом, торопливо заполнял ведомость. Белогуров церемонно поздоровался за руку с диспетчером, потушил свой фонарь, осторожно присел на сломанный стул и тяжело вздохнул. Через минуту он вздохнул еще раз и извлек порядком помятую алюминиевую табакерку.
– Жень, будешь, што ли? – протянул он ее десятнику.
– Не, Петр Иваныч, сами же знаете, не употребляю, – не оборачиваясь, пробормотал тот.
Старик с сожалением покачал головой, неторопливо приподнял крышечку, взял плохо гнущимися пальцами добрую понюшку, забурил ее в волосатую ноздрю и застыл в ожидании. Через полминуты он оглушительно чихнул, достал из-за пазухи чистый клетчатый платок, промокнул слезы, обмахнул сивые усы и опять вздохнул. Затем так же неторопливо спрятал свою амуницию в карман.
– Должно, обурили уж лаву-то? – нарушил молчание он.
– С час уже, как обурили, Петр Иваныч, не беспокойтесь.
– Так может, тогда двинемся помаленечку?
– Минуточку, я сейчас.
Десятник звучно захлопнул амбарную книгу, сунул ведомость в планшетку. Рывком встал, снял с гвоздя и надел новую робу, прицепил к воротнику фонарь и вслед за стариком вышел из будки.
Спустившись по узкому крутому ходку, они свернули в промежуточный квершлаг. Белогуров при ходьбе опирался, как на палку, на крепкий деревянный «забойник». Перед Слепко медленно колыхалась его кряжистая спина, согнутая под тяжестью сумки со взрывчаткой. Они пробирались по узкой, неряшливо заваленной углем дорожке, рядом с грохочущим транспортером. Евгений ходил там по нескольку раз в день и теперь почти не смотрел под ноги. Внезапно транспортер встал – работа в лаве закончилась. В упавшей тишине мрак стал почти осязаемым, невнятно угрожая со всех сторон. Казалось, свободное пространство вокруг них резко уменьшилось, словно кто-то надвинул сверху огромное невидимое ведро. Слышались лишь скрип угольной крошки под сапогами да прерывистое старческое дыхание. Вскоре перед ними замельтешили огни. Приближалась пошабашившая смена. Пока десятник получал от бригадира навальщиков непременные уверения в том, что в забое все готово к отпалке, старик завел, по своему обыкновению, обстоятельную беседу с рабочими. Евгений видел, как он опять достал свою табакерку и стал предлагать ее мужикам. В свете фонарей морщинистое лицо Белогурова выглядело как гнилое яблоко, а выцветшие глаза под мохнатыми белыми бровями казались совсем прозрачными. Если бы не суконная, дореволюционного образца форменная фуражка, он вполне сошел бы со своей потертой сумкой и палкою за деревенского пастуха из прежней жизни.